В этом всегда была, есть и будет диалектика богословия, которое по своей природе традиционно, то есть апеллирует к определенным, сложившимся в христианстве идеям, и в то же время задачи транслировать эти идеи миру «здесь и теперь» порождают стремление к модернизации языка и подходов, поиску «нового типа рациональности, более адекватного ее существу, чем прежние, восходящие к схоластике и обнаруживающие подозрительно много черт сходства с позитивизмом»[117].
Выхолащивание церковного языка и церковной мысли, ее закостенение, рождает не менее опасное стремление, характерное для протестантской парадигмы богословского мышления – модернизировать Евангелие, приспособить его к установкам «образованного меньшинства». Так, в критике «школьного богословия» богословский модернизм теряет понимание того, что Евангелие провозглашает нечто принципиально большее нас, и появляется на свет «прирученное Евангелие», доступное нашему разумению, уровню культуры и, главное, уровню нравственности.
Л. Н. Толстой, человек с очень тонким, можно сказать, обостренным художественным чутьем, к тому же никогда не отличавшийся особенной любовью к абстрактной учености, не мог не почувствовать именно этой слабой стороны в книге митрополита Макария, догматическая система которого действительно страдает двумя серьезными недостатками.
Во-первых, склонностью трактовать вопросы спасения в терминах так называемой «юридической теории», т. е. богословской схемы, возникшей в недрах католицизма в XI в. (в частности в трудах Ансельма Кентерберийского) и оказавшей существенное влияние на развитие всего дальнейшего богословия, сначала католического, а затем, посредством некритических заимствований, и православного. В рамках этой теории проблема спасения и отношений человека с Богом ставится и решается в правовых категориях, из которых особенно должны были раздражать Л. Н. Толстого такие выражения, как «оскорбление, нанесенное человеком Богу», «удовлетворение правде Божией», «умилостивительная жертва», «заслуги перед лицом вечной правды» и т. д.
И второе. Сам метод изложения митрополита Макария, возникший, конечно, не без влияния католической схоластики, действительно может создать ассоциацию с позитивизмом. История спасения излагается не как мистическая богооткровенная истина, а как набор фактов, чуть ли не проверяемых опытом и подтверждаемых научными наблюдениями над природой и своей собственной душой.
Именно поэтому уже в 1913 г. В. В. Розанов говорит о том, что богословие Макария в конце 1870-х – начале 1880-х гг. никто, кроме самого Толстого, «не считал сколько-нибудь серьезною книгой», причем критика писателя была бы смешна в глазах славянофилов, с которыми (названы Н. П. Гиляров-Платонов и А. С. Хомяков) и следовало бы бороться писателю[118]. Фактически это же подтверждал в 1901 г. и бывший единомышленник писателя М. А. Новоселов, который в своем открытом письме Л. Н. Толстому посетовал на то, что писателю пришлось знакомиться с христианским богословием по руководству митрополита Макария, а не приобщиться «на первых порах к более жизненной и животворящей мысли богословов-подвижников»[119].
