Я пожал плечами и не ответил.

– Сдаёшься? Ладно, прощаю. Остров тоже называется Мороморо. На всю оставшуюся смерть – Мороморо. Уловил юмор? Я и он – Мороморо. А тебя как звать, путешественник? И откуда путь держишь?

– Лунин – моя фамилия. – Я убрал руку за спину, чтобы он не вытряс из меня лишнего. Через секунду я придумал себе место жительства и профессию. – Я из Альфавиля, метеоролог.

Мороморо – или как там его? – снова рассмеялся по-мефистофельски, услышав эти мои слова.

– Йя, йя, майн гот, Альфавиль! Марсзаготзерно – как же, знаем, что почём и кому! Славно, помню, там по осени погуляли, аж на Фобосе народ любовался, так красиво горело! А сюда какими дорогами?

– Так… Развеяться. Места новые посмотреть.

– Места… – начал он говорить что-то. Я его не слушал, я разглядывал цветные картинки на одежде этого непонятного человека. Или не человека?

Картинки были яркие, как лубок. Их было много, от них болели глаза и приторно замирало сердце.

Смотреть на них было трудно, а не смотреть – нельзя. Сила, безумие, обречённость, белая горячая бездна, провал, кратер, извергающий на тебя потоки кипящей влаги, animal menstruale, животное, умеющее лишь одно и готовое ради этого одного испепелить себя и вселенную. Женщина.

Я узнал её сразу.

Она всюду была со мной, печатью на моём сердце, всё такая же, с той же злой загадкой в глазах, тело её было открыто, губы её тянулись ко мне, в воздухе плавали мотыльки, они мешали дышать, я шёл к ней, задыхаясь от счастья, я лгал, я желал одного – креста и себя распятого…

Когда я пришёл на Марс и увидел новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, я думал: прошлое – в прошлом. Я ошибался…

– Что-то у тебя глаза прыгают. На, курни, и – вперёд. Нахт остен, как говорил мой приёмный папа. И да не охромеет нога идущего.

Слова его погасили краски, одежда стала бесцветной, из швов вылезала пыль, из переплетенья пальцев тянулась ко мне пахитоса – длинная, благовонная, крапчатая.

Почему-то она тут же оказалась прилипшей к моим губам, и сладкий колючий дым наполнил мою голову вихрем.

пели мои сухие губы.

вслед за мной тянул Мороморо песню унесённой любви.

Пахитоса прыгала от меня к нему, от него ко мне, небо Марса в прожилках света делалось и больше, и ближе, прозвучал холодный аккорд, запах серы, соли и ртути проскользнул через горло в лёгкие, Мороморо махал рукой, показывал в направлении Солнца – я посмотрел туда, шагнул по песчаной лесенке и провалился в небо.

Было холодно, света не было. Ничего не было, только моё голое тело и чужая одинокая фраза, звучащая в моей больной голове: «Si vis vitam, para mortem».

Я потёр виски и услышал в темноте вздох.

– Кто здесь?

– Ты забыл? – Голос был мягкий, женский, печальный и незнакомый. – Это я.

Загорелся свет. Мягкий, тихий, как этот голос. Женщина с белой кожей и глазами, прячущимися в тени.

– Ты забыл меня? Вот… – Она погладила мысок живота, дельту. – Ты был здесь… – Она улыбнулась и позвала: – Иди же…

– Иди-иди, путешественник. – Я посмотрел в сторону. Мороморо сидел в тени, развалившись в широком кресле. – Неприлично заставлять даму ждать.

Воздух был тяжёлый, как мёд. Мутный и слабый свет лился неизвестно откуда. Я стоял на месте и не мог двинуться.

Мороморо хихикнул громко. Женщина вздрогнула, глазами потянулась ко мне, руки нервно гладили кожу.

Я сделал шаг и остановился, натолкнувшись на лицо Мороморо, на его вылезший наружу язык, на подгнившие раздвоенные копытца, почёсывающие одно другое.

Ноги отказывались идти.

Мороморо смеялся в голос. Живот его подпрыгивал, словно мяч, складки кожи ходили волнами, во рту плясала безумная пахитоса.