По спицам Песчаных пальцев, по выщербленным ветрами граням, сплетаясь и расплетаясь, ползли световые змеи. Чем ближе они стягивались к вершине, тем резче делался свет, тем плотнее обступала их темнота и больнее стучало сердце.

Лес свечей. Танец святого Баби. Нити света на пальцах-фаллосах кружились в безумной пляске, надо было закрыть глаза, надо было бежать без оглядки, но глаза, но ноги, но тело стали глиной, стеклом, песком, воля свёртывалась бумажной лентой, а в пустом марсианском небе прыгала, выпивая душу, многорукая огромная обезьяна и тянулась ко мне огненным языком.

Изосимов кряхтел за спиной. Я чувствовал, как горячий воздух упирается мне в затылок и стекает по коже вниз. Я слышал, как у него на губе трескается сухая кожица и дёргается его острый кадык.

Медленно, очень медленно я свёл подушечки пальцев и сложил из ладоней дельту. Тихо произнёс имя. В ушах шелестела кровь. Я вслушивался в её течение. Время замерло. Я стоял и ждал. Изосимов уже не кряхтел. Он слизывал с губы соль.

Я сглотнул и повернул голову. Изосимов стоял на коленях. Плечи его были опущены, приплюснутая к плечам голова моталась из стороны в сторону, пальцы теребили песок, оставляя на нём следы обезьяньих лап. Он вздрогнул, посмотрел на меня и, подпрыгивая на руках и ногах, стал медленно отступать в сторону песчаного леса.

Огни Баби уже погасли. Белая точка Деймоса вынырнула из глубины запада и тихо потекла на восток.

– Лунин! – прилетело ко мне из-за песчаных стволов. Голос Изосимова метался, словно жил отдельно от человека, и делался то маленьким, как птенец, то большим, как пожарный колокол. – Ты знаешь, почему мы все здесь. Там мы умерли, а здесь родились, Лунин. Забудь про Землю, она не твоя, сфинкс её тебе не вернёт, она сгорела, как Фаэтон, она…

Я Изосимова не слушал.

Я шёл, сбивая с песчаных рёбер чужой земли сухую марсианскую пыль.

Марс – не моя земля. Марс – это Марс, чужбина. Расстояние между двумя планетами – между Землей и Марсом – вымеряно не по линейке, это другой масштаб: там, на Земле, – жизнь, здесь – смерть, это Марс, это планета мёртвых, зона, отделённая от Земли холодом и ладьёй Харона, – нет уже нас там больше, там мы тени, кладбищенские кресты, под которыми чернота и только.

Оттуда мы приходим сюда. И никогда обратно. Так мне сказал Илич. Так мне сказал Изосимов. Повторил Фомичёв. Так злыми глазами мне сказал Семибратов.

Но…

Это «но» мне не даёт покоя.

Оно осталось на Земле, моё «но». Там, на Земле, не здесь. Мне надо туда, на Землю.

Я Изосимова не слушал.

Я шёл, сбивая с песчаных рёбер чужой земли сухую марсианскую пыль.

Коса становилась у́же. Мелкие слюдяные окна на жёстком хребте косы хрустели, как первый лёд, под моими стоптанными подошвами. Слева темнел залив, справа между наростами мерцающих в полутьме кораллов шевелились с протяжным стоном сыпучие струи Дельты.

Вправо, вверх по течению, – Плато-Сити, Хрустальный город, маленький марсианский Рим. Влево – море и острова. Мне всё равно, куда.

Я остановился на взгорке, вглядываясь в неподвижные тени. Здесь. Косой коралловый крест, зигзаг тропы, вниз по склону, десять шагов, разгрести слюдяные иглы, чёрт, набился песок, жаль, что нету лопатки, ладно, руки бы не поранить, чёрт…

Из щели у края грота полезли вёрткие хедгехоги, маленькие живые шары с протянутыми во все стороны хоботками-иглами. Один, два… четыре… Обычно их бывает двенадцать. Двенадцатый – хранитель семьи. Он выходит последним и выстреливает во врага слюной. В глаза. Не промахиваясь. Мгновенно. Паралич глазного нерва. И – слепота. Ослепнуть мне только и не хватало. Девять, десять, одиннадцать…