Кристина Богданова Лето’08. Музыка слов читать онлайн страница 6
выполаскивать нечем грехи из простыней и просто грехов больше,
чем веры, напролом зажжет веру, и зароет глубже,
и не проснется смертью, и не посмеет жить сном.

Бабушка и принцесса

И на шее воском полоска памяти, запахом
клубники поутру из ее рук шершавостью
времени ускользает, чтобы ближе к полудню
жизни приносила к порогу мертвых птиц
и в неизбежности у меня начинало биться
сильнее сердце, под звон ключей в последних
пятнадцати шагах до ее дома, до ее светлого
окна, в мире, где есть только мы ночью
и есть русалки в болоте, про которых все
врут, а она не врала.
И под ноги песком из разных морей,
запахом вереска на молочной груди спать
вечность, два срока, и лен занавесок на кухне
судьбы с вышитыми цветами прозрачных
оттенков, которые хлопотливо ее
руками навсегда гравирует в мое нутро
каждое утро июля.
И блеск неизвестности вечером к чаю,
образом алого света на горизонте будней,
образом Господа Бога с обеденным хлебом
заедать истину, и на столе после оставлять крошки
теплого цвета, и, застывая в проеме, слышать,
как шуршит по полу краями подолов и тоже скучает по дому,
который так далеко, и не вернуть больше ее дома
на эту большую Землю, когда все, что любила,
перевернулось где-то из глиняного сосуда в свежесть
дней на другой стороне.
И, выдыхая запахом клубники глубже в себя,
ртом искать для нее кислород в резерве
на сто тысяч лет, чтобы вечность подряд слышать
ее голос из глубин странной жизни, которой
больше, кажется, нет, чтобы образом Бога
чувствовать каждый шаг в ее молитвах мне на ночь
и лучше всех на этой большой Земле знать про счастье,
про которое все врут,
а она не врала.
* Я люблю тебя, бабушка.
И больше даже, чем русалки – свое болото.
Твоя принцесса.

Бог 2

Я любила, когда
в теплый майский полдень
после изрядного веселья,
и загруженных дорог,
и пыльного асфальта,
и глупых школьниц,
и опрятных бизнесменов,
и прелестных леди,
и огромных штрафов,
и дымных пабов,
и цветных витрин,
и безликих светофоров,
и смешных голубей,
и запутанных проводов
ко мне заходил Бог
и мы хлебали Jameson из горла.
Он был смешной и пьяный,
и хохотал вслух,
и рассказывал мне о море,
и о доме,
и как круто ему пел Пресли,
и как сладок на вкус виноград из Эдема,
и что слаще него только груди Хепберн.
А я слушала-слушала
и думала, что с Богом, конечно,
мило,
но с тобой
в пару раз
круче.

Воронка

Словно мертвая рыба на берегах асфальта в московской пыли. Ты хлопала крыльями с тонкими перепонками, телом и чувствами наизнанку, мягкими для падений, бдений, воплей. И копны волос на моих рукавах под утро вянут ярким вереском. Глупо было отпускать тебя ночью одну на улицу, но еще глупее держать подле себя все эти годы, надеясь исцелить рану, разгладить горе белыми воротничками на твоем платье.

Слепые платят дважды. Я плачу дважды и плачу над твоим телом сухой рыбы, которое ни вдохнуть, ни выпить. Глыбы льда на шпиле ползут до неба, а мы остаемся здесь, в скверах. Московской пыли не хватит, чтобы жить хорошо или хотя бы долго. И колко так чувствовать себя эпицентром немой трагедии между двух пустых улиц. Между одним берегом и другим берегом. Между двумя берегами несуществующей правды. И не пугать прохожих оголенными сердцами в груди, и не ложиться им под ноги, и не топтать ногами самим.

Милая. Нет, грубая. Это ругательство вовсе тебе не к лицу. Эта смерть тихая. На моих руках выгнутых. Вдох и выход. И ты плывешь дальше до неба, и с головой – боевым стягом. Проигрывать войны, исход которых, как и прежде, зависит от прогнозов погоды, от чьих-то «да», сказанных вовремя, от чьих-то «нет», унесенных с собой в сырую могилу из фиалок и морского песка.