Летняя ночь для двух одиноких сердец Василий Пряхин

Возвращаясь из кинотеатра, я попал под теплый летний дождь.

Город замер. Ветер стих. Птицы спрятались в кронах берез и тополей, обступивших парк, по которому я все так же неспешно шагал.

Дождь барабанил по карнизам окон близлежащих многоквартирных домов, мелодично играл на листьях, которые трепетали от тяжести капель – я слышал его, я был дождем, я плакал вместе с ним.

Я наивно полагал, что остался под проливным дождем в гордом одиночестве. Но нет – неподвижная женская фигура на кованой скамье привлекла мое внимание.

Как странно, подумал я, почему она не уходит?

Ей так же больно, как мне?

Она любит дождь, эти нежные и сокровенные прикосновения капель с разгоряченным от июльской жары телом?

Или ей стало плохо и она не может самостоятельно подняться со скамьи?

Инфаркт?

Переутомление?

Ворох вопросов за одно мгновение – и ни одного ответа.

Ноги, некогда прикованные к асфальту, поспешили на помощь к девушке в черном платье, скрывающем худобу. Ее лицо скрывала широкополая шляпа с причудливой розочкой. На ножках красовались миниатюрные ботиночки на шнуровке. Руки покоились на коленях, женственные и ухоженные, с длинными пальцами, без колец и яркого маникюра.

Она сидела неподвижно, подчиненная дождю, была в его безоговорочной власти или…

– Прошу вас, – тихий, сдавленный, вибрирующий голос, – уходите.

Ни движения, ни дыхания, только голос и мурашки, бегущие по ее белоснежной коже.

В растерянности, сам не свой, я не знал, как поступить: просто уйти, подчиниться или проявить упрямство и посмотреть в ее спрятанные от других глаза, разгадать их тайну и, возможно, помочь – словом, улыбкой.

– Или останьтесь, – еле слышно проговорила она и добавила: – только на минуту.

– Хорошо.

– Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня. Садитесь на скамью.

Я покорно исполнил желание незнакомки, почувствовав развевающийся шлейфом ее аромат – корица, ромашка и лаванда.

– Вам нравится дождь? – спросил я, поджимая коленки.

– Нравятся мгновения…

– Мгновения?

– Вот как сейчас. Ни ветра, ни голосов, ни шума – лишь дождь. Стеной. Который сглаживает неровности, скрывает уродство. И… дает силы, чтобы жить дальше. Ради таких вот мгновений и стоит жить. Правда?

Никогда не верил в родственные души – где-то заблудшие, когда-то потерянные и неизбежно недосягаемые.

И тут ее мысли вырвались наружу, запорхали под сенью берез, вознеслись в громады небесной тверди, а потом ниспадали до меня, до маленького, ничем не примечательного человечка, песчинки в круговороте времен – и пронзили мою душу. Я хотел потерять сознание, умереть, чтобы возродиться другим, в другом измерении.

В ее измерении.

– А что для вас дождь?

– Я, – мне не верилось, что незнакомка способна мыслить так же, только глубже и эмоциональнее, нежели я. Необъяснимо и чудесно.

– Если я скажу, что вы прочитали мои мысли…

– Я вам не поверю.

– Неудивительно, – я выдавил улыбку. – Дождь, по моему мнению, музыка, в которой нет искусственности. Которая сглаживает фальшь. И прощает, наверное, наши ошибки. Дождь – это живая симфония.

– А вы – настоящий?

– Не знаю. А вы?

– Хочу быть такой.

– Можно взглянуть в ваши глаза?

– Зачем?

– Чтобы увидеть вас живой, – не раздумывая, ответил я.

Она опустила на колени шляпу, взъерошила кудрявые рыже-каштановые волосы, ниспадающие на плечи, и посмотрела на меня заплаканными большими глазами, бледно-голубыми, низко посаженными и очерченными ресничками, касающимися век, над которыми красовались рыжие брови.

– Вы довольны? Увидели?

Я не отвечал. Ловил глазами ее россыпь веснушек на носике, немного вздернутом и угловатом; две еле видимые линии на правой щеке – шрамы; полные любви и чувственности губы; подбородок с ямочкой.

– Не терзайте, скажите, что вы видите: жизнь или угасание? Пожалуйста. Только честно.

– Жизнь.

– Спасибо, – и снова слезы, скатывающиеся по щекам вместе с капельками дождя. – А теперь уходите. Не заставляйте девушку просить дважды.

– Не могу.

– Так будет лучше.

– Не для меня.

– Я прошу – уйдите, – она говорила спокойно, не переходя на эмоции.

– Я уйду.

– Спасибо.

– Когда выпью с вами кофе.

– Что? Это…

– Это не шантаж. Нет, нет же. Я приглашаю вас согреться горячим кофе, поговорить всего полчаса, а потом проститься.

– Навсегда?

– Не верю этому слову.

– Зачем вам полчаса?

– Это мгновение, которое я не хочу упускать.

– Зачем? – короткий вопрос – и молчание. Она держала в руках кружку с ароматным цветочным чаем. Замерла, глядя на исходящий пар, вьющийся вверх и исчезающий в мире, где играла спокойная музыка, где приглушен свет плотными синими шторами, где люди вполголоса беседовали – признавались, лгали, возмущались и смеялись. Перед тем как глотнуть, незнакомка спросила: – Все же, зачем мы тут?..

– Убедить вас остаться со мной, – я пил крепкий черный кофе.

– Невозможно.

– И этому слову я не верю.

– Почему?

– Не верю по двум простым причинам. – От горячего чая ее щечки покрылись нежнейшим румянцем, глаза заблестели, словно солнечные блики на гладкой поверхности озера, а волосы, пахнущие летним дождем, завивались, кружа мои мысли, мою голову, мое несчастно бьющееся сердце. – Первая – банальное нежелание достигать невозможного, а вторая – незнание.

– Вы отчасти правы. Но…

– Я просто хочу поговорить.

– Тогда спросите, как меня зовут?

– Как вас зовут? – я улыбнулся, она – в ответ. Скромно. Робко.

– Виктория. А вас?

– Алексей.

Я протянул руку, чтобы скрепить знакомство рукопожатием. От прикосновения с ее все еще холодной шелковистой кожей меня обдало приятной дрожью, я почувствовал легкое покалывание на кончиках пальцев, как от статического напряжения.

Неловкое рукопожатие затянулось: я не хотел ее отпускать, она не вырвалась.

– Приятно познакомиться, – сказал я и нехотя, против собственной воли, отпустил ее руку.

– И мне. Будем на «ты»?

– Конечно, конечно.

– Раз мы познакомились… – Молчание. Ее глаза изучали меню. – Ты не будешь против, если я закажу кусочек трюфельного торта?

– Безмерно рад.

– Обожаю его. Настаиваю, чтобы и ты попробовал.

Я позвал официанта и заказал два «трюфельных чуда».

– Часто здесь бываешь? – поинтересовался я.

– Нет. Я редкий гость в таких заведениях. Предпочитаю домашний уют. Особенно в последнее время.

– Каждый вечер пятницы я был здесь.

– Сегодня пятница.

– Сегодня – точнее, несколько недель назад – все изменилось.

– Расскажешь?

– Эта история не красит меня.

– Мы не на свидании.

– Верно. – Ее улыбка – это закат в зимнюю стужу, так же волнует и слепит. – Тебе интересно?

– Да.

– Я потеряю время, минуты. Тик-так. Хочу узнать о тебе. Узнать: почему ты сидела одна в парке, под дождем?

– Узнаешь, – Виктория накручивала волосы на указательный палец и взглянула на меня глазами, полными теплоты, безмерной чистоты и озаренными ореолом доброты. Я тонул в них, погружался в нее, видел то, что не видел никто – ее красоту души. – Обещаю.

– Хорошо. – Пришел официант, поставил тарелки с «чудо-трюфелями» и бесшумно удалился. – Ты веришь в родство душ?

– Скорее да, чем нет.

– Я поверил сегодня.

– Из-за меня?

– Ага. У тебя нет такого чувства, что мы уже где-то когда-то встречались?

– Есть.

– Невероятно.

После недолгого молчания, мимолетных переглядываний, улыбок, безвозмездно подаренных друг другу и согревающих сильнее, чем горячие напитки, я начал рассказывать о том, о чем не стоило бы рассказывать, особенно незнакомке. Доверить сокровенное и личное, свою тайну, скрываемую глубоко внутри, – поступок опрометчивый. Даже глупый.

– Я работаю. А, нет, прости. Не так начал, – я запнулся. Раздирал еще не зарубцевавшуюся рану. – Я работал много лет на заводе. С двадцати лет. Именно тогда моему отцу сделали операцию на сердце (успешную, по мнению лечащего кардиолога). Он прожил несколько недель, счастливый, что обманул смерть, а потом просто не проснулся, затаив дыхание. Он так и не убрал полуулыбки победителя с лица.

– Соболезную.

– Это было давно, – голос дрогнул.

– С годами острее чувствуешь боль от утраты.

– Я скучаю. Дико скучаю. Не хватает совета, одобряющих слов, критики; его смеха, ворчания, тембра; его запаха.

– Когда умерла мама – что-то умерло во мне, – призналась Виктория, – словно кто-то вырезал кусок меня, оставив лишь фрагмент – незаконченный, с кучей комплексов. Умер не человек, а мой Бог, подаривший мне жизнь. Без Бога – путь уже не тот…

– Одинокий, – добавил я.

– Потерянный, – Виктория указательным пальцем убрала предательскую слезу. – С ее смерти прошло много времени, но путь, по которому мне надо идти, я так и не нашла.

– Я нашел. Да только он оказался ошибочным. Фальшивым, – закрыв глаза, я послал отцу слова любви. И продолжил. – Младший брат с сестрой учились в школе – два года разницы, мать работала ведущим инженером по сметной работе. Поэтому вопрос о моем очном обучении в техническом институте был решен. Я перевелся на заочно-вечернюю кафедру и устроился, как уже говорил, на завод. Работал как вол на термических печах и по совмещению ремонтировал оборудование, чтобы оплатить учебу и содержать семью. Было трудно. По словам матери, выбил последние ростки эгоистического и самовлюбленного мальчишества, став мужчиной, способным принять жизнь такой, какой она была на самом деле. До двадцати я бороздил кучерявые облака, считая себя Наполеоном, которому ничего не стоило изменить мир и быть в нем единогласным Королем. Царская корона быстро слетела с головы, когда я вступил в ряды грубых, неопрятных работяг, которые при всем при этом обладали такой человечностью, что позавидовал бы любой закоренелый интеллектуал-буржуа.