А ведь сам-то он не знал, что вот-вот умрет. Не знал, как уберечь себя, – потому что вовсе не думал о таком. У него нет бабки-ведьмы, которая учила бы его избегать опасностей, а моя бабка не пойдет предупредить, – зачем бы ей?

Теперь я понимала одно: я смогу сказать молодому барину о том, что происходит, – и он наверняка выслушает. Поговорит со мною, раз говорил даже с цыганенком. Как знать, может и меня бы он тоже мог вот так взять на руки, вскинуть на плечи? Куда уж там… Цыганочка была тощенькая и темненькая, как кузнечик, и весу в ней было, наверно, столько же, а про меня отец порой говаривал: «Экая ты у нас кобылица растешь». И вправду, в свои восемь годков я почти сравнялась ростом с десятилетним братцем Томашем и из всех наших стычек неизменно выходила победительницей. Да что Томаш, уже и средний брат Гинек, совсем взрослый парень, остерегался погонять меня… А вот если б я запела «Шли девушки по дороге», – молодой барин и мне бы стал подпевать?.. Мать Пресветлая, да вовсе это и не обязательно! Главное – предупредить…

Я закрыла глаза, и совсем уже в полусне словно кто-то шепнул на ухо: забудь и думать, ты такая большая и сильная, что никто и никогда не захочет взять тебя на руки и нести по дороге. Почему-то от этого стало до слез грустно, я в сердцах ударила кулаком в бревенчатую стенку, до боли ссадив костяшки, и провалилась в сон.

***

Наутро Ленка растрезвонила на всю деревню про молодого графа и цыганку с цыганенком. По ходу дела байка обросла целой кучей подробностей: и цыганка-то была старая да кривобокая, и цыганенок-то грязный и черный, что твоя сковородка, а волосах «вот побожусь: не то парша, не то лишай». А барин им прямо на дороге полную пригоршню золотых отсыпал – «так и блестели, так и звенели» – и по-цыгански с ними толковал…

А уж про гадание наше и подавно: «Кветка как сказала слова цветочку, – он сразу возьми, да и откройся! И имя сказал, ха-ха, я сама слыхала, „Альберт“! Да эдак еще с переливом: „Ааальбееерт“, – видать, чтоб сразу было понятно, что это наш молодой господин, а не просто немчик какой из Домажлице, младшего стряпчего старший писарь. Эх, девоньки, вот она – судьба! Жить тебе, Кветка, в замке, есть на золоте, а мы тебя барыней звать станем, хи-хи-хи!»

Про ссору нашу Ленка помалкивала, а про свое гадание сказывала, что ей-то заветный цветочек прошептал имя моего братца Гинека: «Так-то, Кветка, барыня ты или нет, а быть мне твоей сестреницей, хи-хи-хи». На это я сказала, что цветочек вовсе не моего брата ей ворожил, а Гинека Ложкаря, сивобородого немощного деда. Мы с Ленкой подрались, потом помирились, а прозвище «Кветка-барыня» через пару дней благополучно забылось, и все пошло-по старому.

***

Май в тот год выдался каким-то особенно теплым, ярким и цветистым. Или, может, мне казалось так оттого, что теперь я стала больше видеть. Травы на лугах, листья в лесу, даже молодая ботва репы и свеклы в огороде, – все рвалось к свету, к небу, все росло, все было пронизано изначальной, неутолимой жаждой жизни. «Жить… жить…», – пел каждый цветок у обочины, – и эта безумная жажда кружила мне голову и лишала сна по ночам.

На святого Готтарда мне сравнялось восемь. Бабка Магда вплетала мне в косу красную ленточку, и слова ее лились привычным, умиротворяющим напевом:

– Долго же я тебя ждала, девонька, ох, как долго… После Гинека матери твоей девять лет Бог деток не давал. Думала: все, сгинет род ведовской. Сколько ворожила, заговоренной водой ее поила, – понесла-таки… И снова сынок, ну что ты будешь делать! А через два года – ты, краса моя, когда уж я и не чаяла. Я сразу поняла: быть тебе ведуньей. Глазки у тебя были задумчивые, будто ты не просто так кругом глядела – осматривалась. Даже кричала ты радостно, словно пришла туда, куда хотела дойти…