– Бедная твоя головушка, Леонт, – предостерег себя путник, предчувствуя неладное. – Будет тебе расправа.

Он понаблюдал за работами. Главным рачителем был взмыленный приказчик, который метался от амбара к весовому коромыслу и, запыхавшись, выпаливал:

– Пять пудов, Мина Михайлович!

– Клади ровнее! – рявкал Мина Михайлович. – Поправь гирю!

На его спесивом лице изображались досада и беспокойство. Он поискал кого-то вокруг и недовольно свел брови:

– Гришка!

К нему ленивой, но опасливой походкой приблизился молодой человек в кургузом сюртучке, и Леонт, оценивая одутловатые черты и городскую одежду, определил в нем хозяйского сына.

– Считай, раз наукам учен, – распорядился Мина Михайлович. – Сколько на круг?

Гришка, шевеля жирными губами, забормотал цифры, но сбился, вспотел и зациклился, так и не придя к результату. На его туповатой мордашке отразилось отчаяние. Мина Михайлович скривился и махнул рукой. Потом прошелся по двору и нетерпеливо крикнул у крыльца:

– Авдотья!

Он повторил окрик несколько раз, все повышая голос, и в конце концов грохнул плеткой по стене. Раскрылась дверь, и на крыльцо выплыла девушка в ярком сарафане, застившим буйными красками ее пресное лицо.

– Мать встала? – набросился на нее Мина Михайлович, но девушка лишь передернула плечом.

– Не… – выдавила она, пожевывая.

Этот ответ видимо огорчил Мину Михайловича.

– Вели самовар поставить, – приказал он коротко и зашагал к подводам.

Авдотья исчезла, ситцевое сияние погасло, а Леонт приблизился к воротам, где на него, заливаясь лаем, набросилась дворовая собака. Мина Михайлович, раздраженный досадным пустяком, обернулся к возмутителю спокойствия, а Леонт, шугая пса, смял в руке картуз и поклонился.

– Я к вашей милости, – проговорил он.

Работник отозвал собаку, и Леонт, картинно запинаясь, рассказал, что нес Мине Михайловичу важное письмо, некстати похищенное злодеем, и что теперь, лишенный доказанного покровительства, уповает на милосердие честного господина.

Глухие и непрозрачные, как волжская галька, глаза уставились на Леонта, вызывая невольную оторопь. Бывалый купец, повидавший продувных бестий и бывалых пройдох, явно сожалел, что теряет время на убогий экземпляр.

– Иди вон, бог подаст, – бросил он, но Леон не смутился и продолжал спокойно:

– Ваш крестный, Иван Дементьевич, шлет вам поклон и просит содействия в деле, для коего я послан, а дело такое. Я избран пресвятой владычицей, чудотворной иконой, она ко мне снизойдет, а прочих отринет. Она молит о спасении, молит вернуть ее из чужих рук правоверным христианам.

Он пересказал письмо слово в слово. Мина Михайлович на минуту задумался, потом отрезал.

– Избрала, значит, шаромыжника. Вижу насквозь, не на того напал: ты письмо прочел обманом. Не стану марать руки – повелю тебя связать и отправить к Ивану Дементьевичу, а он тебе пропишет что надо.

За спиной Мины Михайловича нарисовался Гришка, протянувший манерно:

– Тятенька, охота вам связываться с невежеством. От таких жди неприятностей, только впутает в историю.

– Истинно слышу голос, – продолжал Леонт ровно, не глядя на Гришку. – Сетует, что ее небесная душа одинока среди чуждых людей и нет ей ни в ком ни помощи, ни поддержки. Хоть все ее величают и молятся на ее светлый лик, а вокруг нее холодно и пусто, и она устала расточать благодать бессердечным и ничтожным.

Мина Михайлович покосился на груду мешков под навесом и крикнул:

– Тише ворочай, порвешь! – а потом проговорил, не глядя на Леонта: – Был у меня человек с письмом от Ивана Дементьевича, слезно просился на Керженец, я его туда и отправил. Да он мозгляк – как он, тебя, такого детину, обидел?