– Ма-а… Я поеду к себе, приму ва-анну, выпью чашечку кофе…

– Пирожки возьми с собой. Хозяина угостишь.

– Да нельзя ему пирожки, он и так толстеть начал! Заеду позже, сам съем, поужинаю, с племянницей любимой пообщаюсь.

– Ну, давай, сынок. Будем ждать.

– Спасибо, мама! Я знаю, что будете ждать. Я вас тоже люблю…

Выйдя из дома, он чуть задержался на бетонном, железнённом цементом крыльце, ещё раз осмотрел двор своего детства, что-то припоминая, и неторопливо зашагал в сторону улицы, когда-то обильно засаженной тополями, а теперь утыканной по краям убогими чурочками, с едва обозначившимися побегами новых веток. Улица эта была короткой и не широкой, пролегала между двумя кварталами. Грузовые машины могли спокойно разъехаться на ней, не более того. Да и нужды в этом не было, машины появлялись здесь нечасто – в годы его детства транспорта у населения в личном пользовании практически не было, а из грузовых, здесь только «мусорка» и ездила; дважды в день, – утром и вечером, ныряя между домами во дворы, сигналя длинно и протяжно, дескать: «Несите свои ведра, выбрасывайте мусор». Жильцы спешили из подъездов – женщины в домашних халатах, мужчины преимущественно в синих трико, вытянутых на коленках, в белых майках или фланелевых рубах с закатанными рукавами, детвора, – в чем уж их застала эта обязательная процедура. Взрослые здоровались между собой, перекидываясь парой обычных фраз: хозяйки о домашних делах, мужики – договариваясь о вечерней игре в домино или, обсуждая перипетии последнего футбольного матча, прошедшего на городском стадионе, а шпана интересовалась друг у друга: «Уроки сделаешь, выйдешь?» Длинными, светлыми летними вечерами жизнь их двора наполнялась гомоном ребятни, стуком доминошных костяшек, бульканьем разливаемого взрослыми из эмалированного бидончика «Жигулевского» пива, терпким запахом папирос: «Беломора» или «Севера». Как непременный атрибут их двора: два фронтовика в пиджаках с орденскими планками и нардами на скамье.

Когда сумерки начинали сгущаться, всё чаще можно было слышать: «Витя, домой! Саша, домой!». По срывающимся с места игр мальчишкам, было легко определить, кого и как зовут. Самые отчаянные и неугомонные из них кричали в ответ: «Ща-а, ма-а!», и продолжали, но уже с долей некоторой обречённости, резать ножами «Белочка» расчерченные на земле круги, если, конечно, складишок втыкался в податливую почву после умелого броска «с руки», «от локтя» или, что было уже «высшим пилотажем» – от кончика носа или ото лба. Когда обладатель «сокровища», – ножа за рубль двадцать с пластмассовыми накладками на ручке, изображавшими белку или пантеру, – уходил, оставшаяся подростковая публика начинала плавно перемещаться в сторону беседки, куда, по мере того, как время близилось к десяти, подтягивались «старшие». Они держали за грифы свои «шестиструнки», пыля клешами, висящими на бедрах, и вскидывая кивком головы длинные чёлки.

Оба конца тихой улицы упирались в другие, более оживленные. Одна из них пролегала вдоль парка имени каких-то там пионеров и, время от времени, тренькала звонками проезжающих по ней трамваев. Другая отделяла городскую окраину от начинавшейся прямо за ней производственной зоны: автопредприятий, мастерских и прочего хозяйства, той области, которая в детстве казалась им «Терра инкогнито», манила, прячась за высокими заборами с колючей проволокой и сторожами. В эту сторону улочка имела пологий спуск, начинавшийся как раз от его дома. Он хорошо помнил, как они, как раз в пору, когда весёлое весеннее солнце топило остатки снега, сваленного на газоны, разделявшие улицу и тротуар, пускали по текущим обильным или скудным ручьям, в зависимости от погоды, кораблики, выточенные из сосновой коры, с бумажными парусами, насаженными на спички.