Вино делает свое дело, пружина отпускает, я где-то читал, что опьянение прежде всего снимает страх, я и в самом деле перестаю бояться, и сквозь уже тронувшую сознание пелену начинает звучать музыка, я узнаю ее, когда-то мы с Мариной танцевали под нее на свадьбе одни в доме Державина, и дом напоминал пароход, он взламывал очертания набережной и плыл по Фонтанке вниз, в вечность под звон колоколов Никольского собора, все дальше и дальше, палубу качало, или это я качался от счастья, но зачем она вспомнилась здесь, зачем она мне сейчас…

Самолет выруливает на взлетную полосу, начинает разбег, двигатели ревут перед взлетом… быстро проносятся мимо соседние самолеты, внезапно ставшее игрушечным здание аэропорта – и мы взлетаем. Мне всегда нравился момент взлета: сверху увеличивается угол зрения, и ты можешь видеть будущее – события, которые для наблюдателя на земле еще не наступили. Вот, например, под нами садится самолет, но как-то криво, подпрыгивает неуклюже, как сломанная заводная игрушка, потом снова падает, скользит по полосе и загорается огненной вспышкой в районе хвоста. Я сплю, думается мне, я уже сплю, и это какой-то ужасный сон, а наш самолет гудит и стремится вверх, в безоблачное небо, и скоро внизу уже ничего не различимо. Я проваливаюсь в ночь.

Damn it![7] Я просыпаюсь, словно от удара электрошокером, и первое, что вижу, – это электронный будильник. На часах 4:30 утра. Here we go again[8] – сон без снов, шок и 4:30 на часах. Словно у меня внутри внутренний будильник, и странный часовщик настроил пружину исключительно на это время. В комнате темно, за окном темно, над океаном темно, во всем мире темным-темно и очень одиноко, я вжимаюсь в кровать, но темнота не отпускает. Река темноты выходит из берегов ночи, тащит меня за собой, и мне совершенно не за что ухватиться, хоть кричи. Потом она отступает. В темной спальне чуть слышно жужжит кондиционер, и кажется, что время закончилось – однородность пространства останавливает время. Иногда мне и вправду хочется, чтобы оно закончилось. Проходят дни, года, кто-то, может быть, и переживает по этому поводу, а я, наоборот – радуюсь каждому прошедшему дню, в их убыстряющейся мелодии я вижу красоту танца, наверное, можно было бы поставить какой-нибудь балет в этом роде, но не с американскими же коровами! Ну я ладно, я несправедлива, есть хорошие девочки, но в Академии в Ленинграде они были гораздо лучше.

Я нащупываю рукой пульт и включаю телевизор, огромный, в полстены, раньше в Ленинграде такими были картины в профессорских квартирах, они висели в золоченых рамах и внушали благоговение. У моей подружки Маруси была в доме такая картина – голубая вода в лагуне, корабли перед заполненной народом площадью, белые купола церквей с двух сторон. «Что это?» – спросила я в первый раз, когда пришла к Марусе домой на улицу Халтурина[9]. «Как? Ты не знаешь? – удивленно, даже возмущаясь моему невежеству, спросила Маруся – это Венеция. А художника зовут Каналетто». – «Да нет, же, Марусенька, – поправил ее дедушка-профессор, – Каналетто был бы давно реквизирован советской властью, это другой художник, наш, советский, но он рисует в стиле Каналетто…» А вот как звали художника, я и не запомнила.

Телевизор включается на моей любимой программе ТСМ[10], где показывают старые, часто даже черно-белые фильмы и шоу, а иногда балет, я люблю их смотреть – мне кажется, я окунаюсь в параллельный поток времени, текущий на другой скорости по сравнению с настоящим, и уже неважно, куда и как несутся дни. Матьё и Азнавур поют в старом шоу, где на заднем плане возвышается искусственная арка, а над ней цифры «1981», новогодний концерт, что-то типа «Голубого огонька», по-видимому: