И понимание, зачем Сальвадору Гала.
Это Гарри, Шемякин, Коко, Сен-Лоран, Шекспир.
Это новый, непознанный мной, неизвестный мир.
Юность – это когда уже отслужили в армии,
Но когда еще не родились «Хроники Нарнии»,
Это нос в табаке, а глаза и уши в борще,
А размер строки не имеет никакого значения вообще.
Юность – это отсутствие бренного опыта.
Это запах свежей травы, стук конского топота.
Это жизнь нараспашку под вьюги холодный вой.
Это друг за столом. Молодой. И ещё живой.
Ярлычок
Фрёкен Тунберг взывает: «За климат радея,
Мы разрушим порочных идей бастион!».
Я смотрю на экран и собой не владею —
Дайте тоже залезть на трибуну ООН!
Баритон мой певуч. Зов мой громок и ясен.
Я бы встал и сказал: «Человек! Посмотри,
Как для всех прогрессивных народов опасен
Ярлычок, что на майке пришит изнутри!».
Он терзает седьмой позвонок как заноза.
Он рождает в загривке немыслимый зуд.
Если мы не ответим на эту угрозу,
Скоро всех на Земле ярлычки загрызут!
Мне, увы, далеко до шального подростка.
Мой удел – телевизор, портвейн и кровать.
Но кричу человечеству прямо и жёстко:
«Запретим ярлычки изнутри пришивать!».
Потому что в опасности наша планета!
Это ясно и взрослому, и малышу!
А пока на трибуне безумствует Грета,
Я протесты пишу. И загривок чешу.
Нинкина страсть
Ну, что сказать… Она спала со всеми:
С Рудольфом, Карлом, Жорой, Саней, Сеней…
Бывало, ночь ещё не подошла
И птицы за окном не отгалдели,
А поглядишь – уже в её постели
Жан-Жак, Франтишек и Зинэтула.
Кто только с ней не разделяет ложе!
Она, боюсь, всеядна. И, похоже,
Заснуть вольна лишь с кем-то в унисон.
Но кто ж её одёрнет грозным: «Хватит!»?
И Чжао Дунь бывал в её кровати,
И Соломон Аронович Гудзон.
Такая в жизни страсть у нашей Нинки —
Давать им имена… И спать в обнимку,
Под теплым одеялом видя сны.
Как в девять лет прекрасен мир игрушек!
И спят её поклонники из плюша —
Ежи, медведи, зайцы и слоны.
Ужин
Возвращался со службы, снимал портупею и сапоги.
Умывался, садился в гостиной за стол, наливал борща,
Выпивал двести грамм. А в мозгу продолжали стонать враги,
До последней предсмертной секунды надежду на жизнь ища.
Доставал портсигар, чиркал спичкой. Потом выпивал ещё,
Ожидая, что водка подарит ключи от иных миров.
Но тарелка с карминово-красным, как летний закат, борщом
Не давала забыть, как по кафельной плитке стекает кровь.
Наблюдал пустоту за окошком, мечтая совсем не спать.
Потому что заснёшь – и выходит из тьмы настоящий враг.
И читает расстрельные списки… И тонет в крови кровать,
Унося слабодушное тело в безвестный холодный мрак.
Угрожал: «Если враг не сдаётся – немедля его казнить!».
Доставал наградной парабеллум и тыкал в висок стволом,
Но, в конечном итоге, под утро терял рассуждений нить…
А когда засыпал, за окном становилось совсем светло.
Пчела
Под прозрачной пластмассой стакана жужжит пчела.
Толубеев сегодня её заключил в тюрьму.
Потому что нет сил на четыре сырых угла
Ежедневно за месяцем месяц смотреть ему.
Ей решётка не стала преградой – влетев в окно,
Закружила по камере. Бархатный летний гул
В «одиночку» проник. Он подумал: «Пчеле дано
То, что я так любил. То, что вряд ли теперь смогу».
Он ведь тоже когда-то настырней других гудел,
Без особой причины вторгался в чужую жизнь,
Был опасней и ярче невзрачных, простых людей…
Только нынче ему не судьба в небесах кружить.
И когда полосатая гостья к его столу
Подлетела, он брови нахмурил: «В краю моём
Нет нектара, прости». И стаканом накрыл пчелу:
«Посиди-ка со мной. Веселее, когда вдвоём…».
Легче жить, понимая, что ты не один в дерьме,
Что есть некто, что так же питает к свободе страсть.
Толубеев сегодня устроил тюрьму в тюрьме.