, как есть по существу. Одно сословие плавно сменит другое, только и всего. Мои золотые камергерские ключи и алая лента Святого Януария будут лежать в ящике, пока сын Паоло не поместит эти семейные реликвии под стекло. Но Салина останутся в почете, возможно, получат даже кое-какую компенсацию, например место в сардинском сенате или фисташковую ленту Святого Маврикия. Одни побрякушки взамен других». Именно так он сказал бы, если бы его не удержала врожденная воспитанность. Князь встал:

– Пьетро, поговори со своими друзьями. В доме много девушек, нельзя, чтобы их напугали.

– Уже поговорил, ваше сиятельство. На вилле будет спокойно, как в монастыре. – И улыбнулся ласковой, слегка ироничной улыбкой.

Дон Фабрицио вышел с намерением подняться к падре Пирроне, но умоляющий взгляд последовавшего за ним Бендико заставил его спуститься в сад. Волнующие воспоминания собаки о трудах вчерашнего вечера настойчиво требовали достойного завершения начатого. Сад благоухал еще сильней, чем накануне, а золото акации в лучах утреннего солнца не казалось таким ослепительным. «Но как же наши монархи? Как же законная преемственность?» Эта мысль преследовала его, он не мог от нее освободиться и на миг уподобился Мальвике: глубоко презираемые им Фердинанды и Франциски превратились вдруг в старших братьев – надежных, добрых, справедливых, в настоящих королей. Но силы обороны, вооруженные тяжелой артиллерией правовых и исторических аргументов, бдительно охранявшие душевное спокойствие князя, уже спешили к нему на помощь: «А Франция? Разве Наполеон Третий законный монарх? Однако же французы, кажется, счастливы с этим просвещенным правителем, который ведет их к высоким целям. Об этом стоит хорошенько призадуматься. И наоборот, разве Карл Третий был на своем месте? И разве битва при Корлеоне, или Бизаквино, или еще где-нибудь, в которой пьемонтцы разделают нас под орех, не будет походить на битву при Битонто?[63] На битву за то, чтобы все осталось как есть? Если уж на то пошло, даже Юпитер не был законным правителем Олимпа».

Само собой разумеется, что государственный переворот, в котором Юпитер одержал победу над Сатурном, не мог не обратить мысли князя к звездам.

Оставив запыхавшегося Бендико носиться по саду, князь вошел в дом, миновал гостиную, где дочери вспоминали своих монастырских подруг (их длинные шелковые юбки зашуршали, когда они встали при его появлении), поднялся по длинной крутой лестнице и очутился в залитой голубоватым светом обсерватории. Падре Пирроне, успевший отслужить мессу и выпить крепкого кофе с монреальским печеньем, сидел с удовлетворенным видом за столом, погрузившись в алгебраические формулы. Два телескопа и три подзорные трубы с непроницаемыми черными колпачками на окулярах, предохраняющих от слепящего солнца, спокойно, как животные, приученные получать еду только по вечерам, ждали наступления темноты.

Появление князя оторвало священника от его расчетов и напомнило ему малоприятные подробности вчерашнего вечера. Он встал, почтительно поздоровался и, не сдержавшись, спросил:

– Вы пришли исповедаться, ваше сиятельство?

Дон Фабрицио, которого ночной сон и утренние разговоры успели заставить забыть приключение прошлого вечера, удивился:

– Исповедаться? Но сегодня, кажется, не суббота? – Затем, вспомнив, улыбнулся. – Право, святой отец, в этом нет нужды. Вы и так все знаете.

Откровенное навязывание ему князем роли сообщника рассердило иезуита.

– Сила исповеди, ваше сиятельство, не только в том, чтобы рассказать о своей вине, но в том, чтобы раскаяться в дурном поступке. И пока вы этого не сделаете и не убедите меня, что раскаялись, вы будете пребывать в смертном грехе, независимо от того, знаю я о вашем недостойном поступке или нет. – И, старательно сдув с рукава пушинку, падре Пирроне вновь вернулся к прерванному занятию.