–Успеешь ещё пожалеть об их приходе! – горько ответил старик. – Успеешь…

Но проходили дни, луна достигла своего полного диаметра, повиснув над чистым небом пустыни, такая близкая, что, казалось, до нее можно дотянуться рукой. Ветер стих, и тишина тех ночей в одном из самых удаленных и пустынных мест на планете была настолько глубокой, что Леон Боканегра невольно начал скучать по мягкому плеску воды, ласкающей корпус его корабля «Морской Лев».

Даже во время той злополучной экспедиции, когда штиль и коварные течения загнали его в самое сердце Саргассова моря, внушив ему мысль, что пульс жизни навсегда остановился, он не испытывал такого ощущения пустоты и покинутости, как на вершине этого скалистого утеса в африканской пустыне.

Почему Бог создал эту «землю, которая служит только для того, чтобы ее пересекать», как можно было бы вольно перевести бедуинское слово «Сахара», он никогда не мог понять. Он снова и снова спрашивал себя, почему влажные ветры, несущие облака, которые не раз помогали ему добраться от португальских берегов до Канарских островов, так упорно не проникают в континент, который был так близко и так остро нуждался в воде, часто теряющейся впустую в океане.

Казалось, что вдоль южного побережья Марокко возвышается стеклянная стена, о которую разбиваются эти облака. И, проводя долгие часы, глядя на открывающийся перед ним пейзаж, он не мог не задаться вопросом: что случилось бы, если бы каким-то чудом удалось разрушить эту стену, превратив бескрайние каменистые пустыни в плодородные оазисы, подобные тому, где он провел лучшие дни последних лет.

Другими были бы люди и их поведение, если бы их мир состоял из воды и ячменя, а не из песка и ветра. Не было бы нужды порабощать несчастных, чьи корабли разбивались у их берегов, или преодолевать тысячи миль по раскаленным камням, чтобы продать пленников грязным торговцам, которых они, казалось, ненавидели.

Где они?

Господи небесный! Где они?

Тени уже начали пожирать края луны, ночи снова становились ночами, предвещая скорое наступление тьмы. Лишь небольшое стадо ориксов с изогнутыми рогами пересекло равнину вдали, скрываясь на севере.

Еще два дня ожидания, и, наконец, удушливым утром старший сын «Повелителя Народа Копья» закричал, указывая на точку вдали:

– Они идут! Они идут!

Его глаза были словно орлиные. Даже Гусман Сифуэнтес, самый опытный дозорный, не мог различить даже слабого движения на равнине, хотя юноша снова и снова указывал в сторону востока.

– Вот они! – настаивал он. – Это они!

И действительно, это были они. Хотя большинство присутствующих заметили их лишь спустя почти час. Шестеро мужчин в белых просторных одеждах, с белыми тюрбанами и белыми накидками, верхом на величественных верблюдах почти такого же белого цвета, приближались без спешки, как гепард, уверенный в том, что его добыча никуда не денется.

Дрожь пробежала по вершине холма. Лицо Сиксто Молинеро стало зеленовато-бледным, а в глазах невозмутимого Юбы бен-Малака аль-Сабы, который поспешно покинул свою палатку, читалась тревога.

Эти люди пришли для мирных переговоров, но туарег знал лучше других, что в душе они подобны зловонным гиенам, готовым наброситься на горло при первой же возможности.

Они медленно продвигались по равнине, не нарушая построения и дистанции. Леона Боканегру поразило то, что, несмотря на яркое солнце, их оружие и снаряжение не отбрасывали бликов.

– Они безоружны? – спросил он.

– Фенеков? – удивился хромой. – Да ни за что! Они просто накрывают металл, чтобы он не блестел. Они умные, чертовски умные!

Четыре часа спустя всадники достигли подножия утеса. Там они разбили большую палатку цвета песка, под которой спрятали своих животных.