Мужики, как ни в чём не бывало, сидели, лежали. Но вот наконец туча напоролась своим отвисшим брюхом на копья огромных елей… Шум холодного вперемешку с градом дождя заглушил недавний свист ветра. Градины звучно ударяли в стены телятника, колотили в крытую шифером крышу, сыпались с неё крупными ледяными картечинами.

Мужики, утащив с собой бесчувственного, словного мёртвого, Алексея, спрятались в телятник. Кто-то сказал:

– Как бы в деревне стёкла не вышибло.

На улице билась о стенку, ворочала телегой, больно ржала привязанная лошадь…

Алёша с трудом отогнал воспоминания и открыл глаза.

С потолка на толстом проводе свисает лампочка-груша… которую нельзя есть. Мысли о еде противны. В голове шумит, тело, как большая болячка, – словно били! Пинали ногами в кирзовых сапогах человек десять… лежачего.

Алёша разлёживался до вечера, а в ушах всё не умолкала песня. Видимо, именно от этой песни, уже выученной наизусть, он сегодня и проснулся.

Наконец Алёша встал: надо идти в Погост к Александру. Обещал ему. Вчера тот довольно громко, горячо дыша в ухо, нашептал Алёше: «Приходи завтра под вечер ко мне, тайну лодки расскажу. …Не думай, моего дома не спутаешь, он крайний от старого кладбища, от пустыря, и у него спереди на фронтоне, под самым козырьком, “тарелка” – спутниковая антенна. В Погосте у меня у первого появилась».

…Алёша освежился, вылив на голову целую черпуху колодезной воды, приставил к двери дома палку, вышел на деревенский угор и…остановился на полувздохе: неожиданное воспоминание поразило его!.. Первый раз в жизни вспомнился отец. …Они стояли здесь же, перед спуском к реке. Отец большой, неестественно высокий, прямо великан. Наклоняется «горой» к Алёше: «Вот, Алёша, наше деревенское поле. Раньше здесь рожь сеяли, ржаной хлебушек, а по самому берегу сажали капусту и репу. Но это давно. Теперь луг. Примечай! Весной поле зелёное – молодая травка поднялась. Потом жёлтое – всё в мать-мачехе, в молодых одуванчиках. Я их маленькими солнышками зову. Потом колокольчики распустятся – поле голубым с синим отливом нарядится. Стоят колокольцы – нам позванивают. Редко кто слышит. Как ромашка в цвет войдёт, поле в белом платье окажется. Любимое моё время. Ну а потом уж скосят. Ромашка цветёт – косить пора».

…Теперь ромашки почернели, трава начала желтеть. Только в одном месте, сразу за телятником, выкошена небольшая проплешина, валяется на ней несколько рулонов сена.

Алёша постоял ещё несколько секунд и стал спускаться к реке, вода в которой порядком поднялась и помутнела – видимо, где-то в верховьях прошёл сильный дождь.

Александр встретил Алёшу на веранде.

– Пришёл?!

– Пришёл. Здравствуйте.

– Здорово! Садись напротив меня! – показал он рукой на деревянное кресло-качалку.

Сам Александр сидел на деревянной лавке с резной спинкой. На веранду, похоже, он вышел только что, выглядев гостя в окно. Облаченный в камуфлированный костюм и домашние тапочки, Александр нервно прикуривал мятую сигарету.

– Не могу уже без этого. А всю армию не курил, хотя заставляли, – сказал, выдохнув изо рта дым. – Хочу тебе тайну лодки рассказать, – заулыбался он, растирая ладонью опухшее после вчерашнего лицо.

– А вы на подводной лодке служили?

– Служил… Да только я не про атомную. Про деревянную! Мою осиновку!

Он помолчал немного, жадно затягиваясь и напуская на веранду пелену неприятно пахнущего дыма.

– Раньше у нас в деревне… (в которой ты сейчас живёшь) два стоящих мастера по лодкам было: Емелин отец да мой. Ну как? Мой отец сначала не умел. Он и моложе. Пришёл к Александру Ивановичу: «Сделай, Александр Иванович, милость, научи». – «Как, – говорит, – научить? Осина есть?» – «Есть». – «Где да где?» – «Там-то и там-то». – «Далеко. Время нет идти. Я, парень, сам как учился: бесплатно в работниках лодку делал и всё смекал. Только вот теперь у меня заказа нет…»