Как-то один грамотей-старшеклассник попробовал поправить деда, мол, не из кормового орудия был дан сигнал к штурму Зимнего дворца, а из носового. Дед, взъерошив реденькую бороденку, умника тут же поставил на место: «А ты видал из какого? Начитались сталинской брехни… И чего вам только учителя в школе плетут?»

Вообще, про Сталина – разговор особый. Три года как минуло со смерти вождя, говорить об Иосифе Виссарионовиче в полный голос по старой памяти остерегались. В здешних краях детишек до сей поры стращали: «Неслух! Отдам бамовцу!» Да и то особенно не разорялись прилюдно. А деду Желтову все сходило с рук, он материл и поносил «отца народов» громогласно и витиевато, однако никакая милиция его не трогала. Да и стукачи уже хвосты поджали, особенно когда Хрущев Берию скинул в одночасье после кончины вождя. Ну ладно, упрячут деда за болтовню – а кто тогда будет крыши в селе стелить да ремонтировать? В кровельном деле равных ему было не сыскать, держался дед на покатой рисковой высоте действительно как матрос на палубе – цепко, несокрушимо. Ходил себе на кривоватых ножонках в сапогах-кирзачах по настланному шиферу или железным листам, словно приклеивался подошвами. На стропилах, как на корабельных реях, бывало, издалека виднелась его полосатая «матросская душа» – застиранная до общей мутной синевы тельняшка. Горланил дед на всю деревню:

И-эх, гуляй, гуляй, матросик!

Штормовали ране.

Если милка нынче бросит,

Утоплюсь в стакане.

Дед Желтов уверял, что лично встречал в Питере Сашу Черного и Александра Блока. «Приходили греться у костров, когда мы в караулах стояли да буржуйские мебеля жгли». Однажды в библиотеке Ванька был свидетелем того, как дед потребовал роман Загоскина «Юрий Милославский», на что библиотекарша Людмила Георгиевна в растерянности развела руками. А то Михаилом Арцыбашевым интересовался, посверкивая глазками и плотоядно похихикивая, чем привел библиотекаршу в немалое смущение.

В очереди за хлебом деда Желтова, вопреки всем обычаям, пропускали первым. Дед не чинился, брал строго кило «черняшки». Мы, дескать, «не барского звания, нам для пис-чеварения пользительней серый хлебушко – скуса в нем больше». Вот и теперь, как только забрякала внутри магазина проушина на двери, дед первым номером шагнул в отверстый проем, из которого повалил негустой пар, сдобренный сытным духом свежеиспеченного пшеничного хлеба. Пацаны закрутили носами, разбирая с завалинки свои сумки и пристраиваясь вплотную за очередными.

Лешка предположил мечтательно:

– Может, хватит до нас белого?..

На что Кулдоха съязвил:

– Белого для смелого, а для тебя, ученого, котяха печеного.

Толян Дробухин, не говоря худого слова, натянул Кулдохе шапку на нос. Витька аж задохнулся. Борька Железниченко добавил под микитки, но не больно, а для порядка, чтобы не выставлялся. Все-таки Витька раньше пришел, чем они.

Головка очереди втянулась в дверь магазина, и людская череда, слабо пошевеливаясь, переваливаясь с ноги на ногу, притоптывая, постукивая валенок о валенок, ждала своего часа войти с мороза в нагретость сельповской торговой точки. Тут были тоже свои правила. Чтобы не настужать магазин, каждый хлопок двери выпускал и одновременно впускал по одному человеку.

Первым отоварился дед Желтов. Чего он там в магазине выступал – неизвестно, только выговориться до конца явно не сумел. Появившись на крыльце, он похлопал себя по оттопыренному отвороту полушубка. Грудь бугрилась – это он туда хлеб засовывал за неимением сумки, ибо жил дед бобылем и домашний скарб презирал со всей силой пролетария.