Пауза.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Если б ребёнок и родился, он всё равно бы не жилец на этом свете был. Лишь горя прибавил бы, а разве я не хочу внучку?.. Нам так тяжело…

ВЕРА. Там ещё труднее.

Пауза.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (прислушиваясь к далёкому взрыву). И почему сегодня эти мерзавцы не стреляют: пакость, наверное, готовят? (Вера молчит, кочергой поправляет дрова в печке. Лидия Петровна говорит много и беспорядочно, только бы разбить молчание Веры, в котором ей чудится укор) Осине бы просохнуть, но всё некогда. Всё некогда… Под столом у меня полкнижки спрятано. Не бойся, Николай Иванович придёт не скоро ещё. Ноги еле держат, а думает, кажется, спасти все книги города. Не рационалист, чудак большой. А доктор из двадцать восьмого номера спальный гарнитур изрубил, только трюмо целое: боится зеркало разбить, суеверный… Ну, почему ты молчишь? Скажи прямо, ты, тётя, виновата! Ты уговорила, настояла. Ну, я! Я! О тебе думала, больше, чем о нём…

ВЕРА. Я не ищу виновных, тётя. (пауза) Книги всегда должны быть важнее мебели.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Однако ты сама ими растопляешь печку.

ВЕРА. Это сказал Николай Иванович.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Я ж не вандалка, как это у Некрасова говорится. Не отрицаю. Но людям требуется капля тепла. За неё отдают многое. С меня, наконец, хватает забот о завтрашнем дне, не дальше. (полу-мечтательно, полу-деловито) Вместо хлеба можно испечь лепёшки из пшена и кофейной гущи, а если добавить немножко крахмала… Чудо-пирожки. И, как прежде, пригласить жильцов. Николая Ивановича. Он всегда дарит чашку с блюдцем, с золотой надписью. Заведём патефон. Тихо-тихо. Потом Ильинишну можно… А больше и некого. Пусто стало в квартире, а как прежде, бывало, ссорились. Сбегутся все на кухню, и тесно покажется…

ВЕРА. Она обиделась. Ильинишна не придёт.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (оправдываясь). Но невозможно же идти за санками через весь город, на кладбище. Она же… сознательная. У самих неизвестно где душа держится. Иван Максимыч (крестится), вечная ему память, был хороший человек, но… кто думал, что вот так придётся проводить только до угла. А жаловаться ей? Я не понимаю. Похороны, дай Бог каждому. И гроб настоящий от завкома, сосновый, и все мы его до угла проводили…

ВЕРА. И всё-таки ей неприятно.

Пауза.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Аркадий Кириллович любезно поступил. Незнакомый почти, а прошёлся…

ВЕРА. Зачастил он к нам.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Он же одинок, и перекинуться хотя бы парой слов – это порой такой отдых для души… (смотрит на свои руки) Руки прачки, а не бухгалтера на самостоятельном балансе. Маникюр к ним уже не пойдёт… У Аркадия Кирилловича есть связи продовольственные… определённо.

ВЕРА (подошла к замёрзшему окну, смотрит на градусник за стёклами). Двадцать шесть градусов… И какое у него право называть меня Верочка?

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (беспокойно). Ты хочешь куда-то идти… прогуляться?

ВЕРА. Не знаю.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Жуткие морозы, стужа. В восемнадцатом году в Петрограде сильные были. А сейчас… не упомню подобной стужи…

За дверью, ведущей в прихожую, слышен какой-то непонятный шум, голоса. Это необычно, и Вера повернулась на него. Лидия Петровна с опаской пошла к двери… Придерживая через силу передвигающую ноги девушку, входит пожилая работница Прасковья Ильинишна – или, как её зовут просто знакомые, Ильинишна – и хорошо одетый моложавый старик Аркадий Кириллович. Они довольно небрежно укладывают девушку, её зовут Катя, на кровать, переводят дыхание.

ИЛЬИНИЧНА (поясняет). С голодухи голова закружилась у человека… Как обмерла, в себя не приходит.

ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Да, да, обычная история. Капля нашатырного спирта поставит её на ноги. Замечательное лекарство и качество. У меня довоенный сохранился.