Просыпаясь в ординаторской, я снова иду к детям, все свободные минуты проводя рядом с Алёнкой. Она уже узнаёт меня, тянет руки, но пока молчит. Ничего, мы справимся. Я разговариваю с ней, с другими детьми, ношу её на руках, обнимаю, и малышка начинает постепенно оттаивать. А потом приходит весна.

Весна – это свежая трава, это ушедший холод зимы и возможность разнообразить меню. Так думаем мы, врачи, и оказываемся правы, только, правда, частично. Но неделя проходит за неделей, и я добиваюсь от Алёнки первого слова, узнав затем, что с именем угадал.

– Папа… – очень тихо говорит вцепившаяся в меня малышка. – Не отдавай меня…

– Не отдам, – обещаю я ей. – Ты теперь моя доченька.

И малышка прижимается ко мне. Это не просто слова – я добиваюсь регистрации ребёнка как моей дочки, что коллег не удивляет совершенно. Они уже привыкли. Я думаю убрать её из отделения, попросить сестёр присмотреть, но Виктор Викторович, главврач больницы, приказывает мне оставить ребёнка. «Не обеднеем», – говорит он. Я благодарю его и иду снова работать, а вечером прихожу в её третью палату, где лежат ещё четверо, и рассказываю сказки. Алёнке очень нравятся эти сказки, она пытается говорить, и у неё постепенно получается.

Постепенно теплеет, и, несмотря на то что обстрелы никуда не делись, я рискую вынести Алёнку на улицу. Посидеть в больничном парке, посмотреть в голубое небо, откуда в любой момент могут посыпаться бомбы. А фронт гудит совсем недалеко. Слышал, до линии фронта можно на трамвае доехать, но фрицам это не поможет. Солдаты и матросы встали намертво, защищая нас от этой погани.

Говорят, кинотеатры открылись, но мы туда не пойдём – я нужен в больнице, Алёнка пугается ещё. Поэтому я ношу её на руках, так ей проще, да и не задумывается она пока о том, что нет ножек. По-моему, она считает замену адекватной… Папу за ножки. И такое бывает, на самом деле, поэтому я не пытаюсь её отговорить, пусть думает так, как ей легче.

Кажется, я уже привык, да и Алёнка тоже, что меня очень радует. А во сне девочка прячется от всего на свете за мальчиком. Вот жизнь у них там… Я ловлю себя на мысли, что лучше уж блокада, чем такая подлость по отношению к сиротам. Всё-таки у нас более человечное отношение, ведь дети не виноваты в том, что родители погибли. Почему среди холода и голода находятся настоящие люди рядом с ними, а в этих моих снах – нет?

А в реальности стучит метроном, звенит в небесной синеве яростный голос ленинградского радио, берут за душу стихи нашей поэтессы. В бомбоубежище рожают женщины, несмотря на голод, холод и страх как-то умудряясь вынашивать детей. Иногда сёстры не могут встать, и тогда я, поправив шапочку, готовлю смесь номер пять и номер тринадцать, потому что это просто надо. А потом гуляю с Алёнкой на руках – коляска её пугает, да и почти не осталось у нас колясок… Мне трудно, иногда кажется, сил просто нет, но в меня верит моя доченька. А я верю: закончится война, и мы решим с протезами для неё, будет Алёнка у меня ходить. Самое главное – мы есть друг у друга. Алёнка моя получила папу, а я своего ангела, просто волшебную девочку, поэтому я знаю: мы выживем.

– Вакцинируем детей от тифа, – сообщает главный врач.

На самом деле по закону мы на это права не имеем – вакцина не разрешена для применения к детям, но у нас просто нет выхода, чтобы спасти маленькие жизни, нужно вакцинировать. Как педиатр, я понимаю, что ничего особенного в вакцине нет и дети, скорее всего, отреагируют нормально. Так и случается. Сначала главного нашего угрожают чуть ли не расстрелять за самоуправство, но, присмотревшись, благодарят. Что было бы, начнись в Ленинграде эпидемия брюшного тифа, никому объяснять не надо.