Вопрос о новом тактическом повороте был проработан в узких кругах ветеранов, а затем представлен для обсуждения на широких рабочих собраниях, где зачитывались и дискутировались выписки из брошюры А. Кремера «Об агитации». Петербургский рабочий-пропагандист Иван Васильевич Бабушкин, вспоминая свою реакцию на новые предложения, отмечал:
«Я положительно восстал против агитации, хотя видел несомненные плоды этой работы в общем подъёме духа в заводских и фабричных массах, но я сильно опасался такого же другого провала[93] и думал, что тогда всё замрёт, но я в данном случае ошибался»[94].
Мартов вспоминает разговор с Бабушкиным, который противился внедрению новых методов. «“Вот, – говорил он нам, – стали во все стороны разбрасывать прокламации и в два месяца разрушили созданное годами”. Не чуждо ему было и опасение, что новая молодёжь, воспитываемая этой агитационной деятельностью, будет склонна к верхоглядству»[95]. Дальнейшие события показали, что опасения Бабушкина таили в себе рациональное зерно. Некоторые из тех, кто с энтузиазмом поддерживал агитацию и выражал презрение к теории и кружковщине, были отнюдь не мнимыми, а вполне реальными оппортунистами. Однако, несмотря на ряд преувеличений, реакция против кружкового менталитета явилась критикой тех консервативных тенденций, которые, оставшись без внимания, неминуемо превратили бы массовое движение в сектантство. Годы спустя Троцкий, вспоминая об этом периоде, писал:
«Каждая рабочая партия, каждая фракция проходит на первых порах период чистой пропаганды, т. е. воспитания кадров. Кружковый период марксизма неизбежно прививает навыки абстрактного подхода к проблемам рабочего движения. Кто не умеет своевременно перешагнуть через рамки этой ограниченности, тот превращается в консервативного сектанта»[96].
Примером того, как консервативность взглядов может сдерживать работу, является дискуссия, которая состоялась среди московских марксистов по поводу их участия в первомайской демонстрации 1895 года. Сергей Иванович Прокофьев вспоминал, какую тревожную реакцию вызвало его предложение организовать нелегальное собрание в лесу:
«…Когда я этот вопрос поставил среди своих товарищей, собравшихся у меня, то решили праздновать втихомолку, не делать шума, старались, как бы не напортить нашей работе, – боялись провала. Товарищи говорили: ещё рано заявлять о себе, у нас ещё очень мало сил для выступления и что мысль о праздновании сейчас – это мысль интеллигенции…»[97]
Однако сама жизнь преподнесла большой сюрприз, который коренным образом изменил положение и перевернул старые схемы с ног на голову.
23 мая 1896 года стачка текстильщиков на Российской бумагопрядильной мануфактуре в Нарвской части Санкт-Петербурга положила начало новой грандиозной волне забастовок. Рабочие экспромтом выставляли летучие пикеты, которые способствовали стачечному росту. Новые стачки вспыхивали молниеносно, став итогом того взрывного настроения, которое копилось всё прежнее десятилетие. Основная волна стачек захлестнула столицу, а петербургские марксисты впервые встали во главе рабочего движения.
Изменившиеся условия, вызванные волной стачек, открыли перед крошечными силами марксизма колоссальные возможности. Появился шанс расширить и укрепить своё влияние. Первое время этим шансом не пользовались сполна, поскольку консерваторы продолжали выступать против новых методов. Так, во время крупной стачки двух тысяч ткачей Иваново-Вознесенска в октябре 1895 года лидеры местного рабочего союза сначала не поддержали предложение отправить агитаторов к бастующим и сблизиться с другими фабриками, которые могли бы поддержать забастовку. В конце концов пришли к компромиссу: Иваново-Вознесенский рабочий союз, снимая с себя ответственность за стачку, разрешает своим отдельным членам – на свой страх и риск! – принять в ней участие. Подобные споры возникали почти в каждом социал-демократическом кружке. Но постепенно все перешли к новым методам, и это дало впечатляющие результаты.