– Грабари. Что за название?

– А-а-а, просто, как мир. Есть такая треугольная лопата, её называют ещё «шахтёрская». Любую угольную кучу разворотит. В просторечии грабарка. А ты, значит, грабарь. Когда для шахтёров десятой бис отстроили свой посёлок, какой-то весельчак пошутил: теперь мы грабари навеки. В народе сразу прижилось. Позже и на официальном уровне. После того как папка умер, мы переехали сюда, на Пролетарку. Матери как участнику Великой Отечественной выделили современную квартиру к шестидесятилетию Победы. Старую на Горняке пришлось освободить, естественно. Отсюда я и в академию призвался.

– Понятно. Так что будем с «личным» делать? Хочешь, повыдираем к чёртовой матери страницы, где сплошная грязь?

– Не стоит пачкаться. Историю не переделать. Нормальный человек поймёт. Другие неинтересны.

– Поедешь обратно?

– Да, конечно. Там хоть и казённое, однако своё жильё, семья, полно друзей-товарищей. Белые ночи, белые грибы, клюква, брусника, черника. Страна чудес и вечно зелёных помидоров.

– Обратно так обратно, – майор достал из ящика стола красный карандаш, на титульном листе чиркнул: «Плесецк, Архангельская область». – Извини, брат, на купе или плацкарт выписать требование не имею права. Придётся за свои, товарищ дважды капитан Советского Союза.

– Всего доброго, танкист. Пойду я.

Повернулся, направился к двери, искренни удивляясь, почему майор не набросился с вопросами, которые у него прямо-таки высветились над бровями. Железный характер! И всё-таки, уже будучи на пороге, услышал приглушённое, почти шёпотом:

– Геннадий Петрович…

Казалось, он хладнокровен, даже, как подумалось Гене, слишком. На переносице, однако, успела образоваться глубокая складка, раньше не было. В глазах необычный, как при лихорадке, блеск. От непотушенной сигареты из хрустальной пепельницы тянулся к потолку тонкий стебелёк сизого дыма, наполняя кабинет приятным запахом дорогого табака.

– Геннадий, скажите, – военком пытался унять дрожь в голосе. – Мне… сколько осталось?

Вместо ответа Савватиев немного, самую малость поколебавшись, повернулся, подошёл. Минут пять смотрел, не мигая, в цыганские глаза, чтоб отогнать бесовщину. Потом рука сама легла на живот.

– Очень горячо.

– Станет холодно, скажешь.

В состояние управляемого медитативного аутотранса, в УМАТ, как Савватиев любил пошутить, он наловчился входить без особых усилий. Ему не требовалось ни позы «лотоса», ни мычания мантр до изнеможения, ни какого-либо ещё кликушества. Чисто по-русски: резко выдохнул, сконцентрировался, и… понеслась птица-тройка по благодатным просторам информационных полей. Там, в этих плодородных сферах, всё обо всём известно. Главное, борозду не портить, глубже лемех вонзить, добротный пласт чернозёма откинуть. Всех жучков-червячков растревожить, пусть галки, вороны да аисты потчуются, за пахарем следуя неотступно. Особенно Гена любил аистов, это загадочное племя прекрасных лелегов. Когда сия необыкновенная птица являлась, успех был гарантирован. Вот и сейчас: прилетел, уселся и стал громко клювом щёлкать, давая понять, что всё правильно, диагноз подтверждён, исход благоприятный. Удачно волну поймал, соплеменник.

Спустя четверть часа ладонь сделалась ледяной. Геннадий продолжал пристально, по-прежнему не мигая, смотреть в глаза.

– Жить долго будешь. Но завтра на приём к онкологу. Завтра же! Ещё не поздно. Вовремя он клювом отстучал.

– Кто?

– Лелег, кто ж ещё. Аистиный бог, чтоб ты знал. Под защитой ты теперь. Короче, под общим наркозом удалят, и всё! Забудешь навсегда. Если…

Он вдруг замолчал, содрогнувшись от непрошенно нахлынувших видений, в которых были и гром канонады, и автоматные очереди, много-много крови. Вещий черногуз в испуге сорвался с места, заметался, потом взмыл в небо и вскоре исчез, растворился в туманной дымке. Майор был бледен, смотрел вдаль и, как понял Геннадий, тоже там что-то видел.