Такое и с ним однажды случилось.

Протянув руку, он переключил приемник на другой канал. Гребенщиков с некоторых пор был для него под запретом. Даже здесь, в салоне машины.

Светофор мигнул желтым глазом, давая понять, что пора бы уже отвлечься от нескончаемых раздумий и тронуться в путь. Кто-то нетерпеливо посигналил сзади. Герман отжал сцепление и надавил на педаль газа. Капли застучали еще отчаяннее, еще быстрее. Ветер летел по встречной, бросал их на лобовое стекло и спешил дальше, не оглядываясь, словно боялся опоздать куда-то.

Часы на панели приборов показывали семь минут шестого. При благоприятном раскладе событий – в смысле полного отсутствия пробок – он прибудет к офису минут через семь-восемь. Как это ни удивительно, в тот вечер пробок на дорогах не было вообще. В первый раз за последние полгода на его памяти такое случалось. Дорога из Ленинского района в центр всегда была перегруженной. Еще совсем недавно она вообще была единственной. Несколько месяцев назад открыли вторую, объездную дорогу, но положение дел это не спасло. После работы в пробках регулярно приходилось торчать минут по сорок, а то и больше часа. Он уже привык и относился к этому спокойно. Ведь дома, кроме кота Степана, его никогда никто не ждал. Но Степан всегда относился к длительному отсутствию хозяина философски и недовольства не обнаруживал. А Герман, пользуясь либеральностью кота, никогда не стремился любой ценой вырваться из пробки. Спокойно сидел в машине и слушал музыку.

Проезжая очередной перекресток, он уже протянул руку, чтобы включить поворотник, и вдруг со внезапной отчетливостью осознал, что ему не нужно поворачивать. Не нужно ехать, как обычно, домой. Привычный сценарий – поздний ужин на холостяцкой кухне в компании кота Степана, который повторялся в течение почти десяти лет за редким исключением тех дней, когда Герман был в командировке, на этот раз изменился самым кардинальным образом. Сегодня ему предстоит провести вечер в обществе женщины. Красивой женщины с грустными глазами. Впервые за десять лет монашеского одиночества и вечной скорби.

Даже не верилось в это. И непонятно вообще было, как могло с ним произойти такое. Эта нескончаемая грусть в ее глазах притягивала к себе, как магнит. Только он ведь знал, заранее знал, что ничего хорошего из этого не получится. Когда людей притягивает друг к другу только грусть, вряд ли они вдвоем смогут спастись от нее. Скорее, только приумножат, удвоят эту грусть, а не разделят ее пополам.

Хотя, всякое ведь в жизни бывает.

Что-то изменилось в нем после этой московской поездки. Даже не после самой поездки, а после встречи в поезде. Встречи с тем мальчишкой, имени которого он таки не узнал. Хотя он и сам боялся себе в этом признаться. Слишком нелепыми, слишком детскими были эти мысли. Отчаянно детскими.

Когда умерла бабушка, к которой Герман был привязан, так, как ни к кому на свете, мать пыталась его успокоить. Много и долго говорила о том, что душа человека бессмертна, что на самом деле бабушка и не умерла вовсе, а просто ушла из этого мира. И там, в этом другом мире, ей живется хорошо, спокойно и счастливо, а от жизни в этом мире она просто устала. Рано или поздно, сказала тогда мать, любой человек устает жить в этом мире, и тогда он «переселяется».

Но сына такое объяснение не устраивало. Семилетний ребенок почему-то очень быстро сумел найти слабое звено в цепочке рассуждений, на первый взгляд вполне логичных. Он сказал, что такого просто не может быть. Потому что как бы бабушка не устала, она все равно никогда не оставила бы Германа одного на этой земле и не сбежала бы от него ни в какой другой мир. Никогда и ни за что в жизни, он точно это знает. А значит, бабушка на самом деле умерла.