К вечеру минули Мытищинский волок, ночевали на берегу реки Клязьмы. Ни в этот день, ни на следующий никто их не нагонял. Значит, государь не один день веселился.

Дальше без помех шли по течению, Клязьма быстро становилась многоводной, собирая множество лесных притоков.

Клим смотрел на берега, покрытые лесом, на селения и тихо радовался своим воспоминаниям. На этот раз он ничего не рассказывал своим спутникам. Вот от хвори лечил, как мог, и всегда удачно, даже сам удивлялся на свои способности.

В тот день до села Собинки не дотянули, остановились ночевать верстах в десяти. Клим, отдохнув часа два, еще до зорьки ушел от купца и ранним утром подошел к селу. Прямо у околицы стоял пастух с предлинным кнутом и бабы. Обсуждали – можно ли выгонять скот, если на траве иней. Решили, что нельзя, и стали расходиться. Клим остановил старушку около ворот и попросил вынести напиться. Старушка впустила его на двор, принесла кружку парного молока и кусок хлеба:

– Ешь на здоровье, болезный. В избу не зову – народу у нас полно, только встают.

Клим с благодарностью принял приношение и, усевшись на поленницу, принялся есть. Старушка, придерживая подбородок, горестно смотрела на него, потом решилась спросить:

– Сам-то откуда?

– Издалека, сестричка. С Белого озера. Вот у Владимира святым угодникам поклонюсь и по первопутку буду к дому пробираться.

– Жена, дети ждут?

– Нет. Бобыль аз. – Чтобы предупредить поток других вопросов, спросил сам: – Тут в ваших местах бывал. Боярыня, как и прежде, жалует нашего брата?

– Принимает и теперь. Вас она жалует, а вот нас не дюже. Такая…

– Помню, боярышня тут была отменной доброты. Небось замуж вышла?

– Какой замуж! Христова невеста она. В Суздале, в монастыре.

– Да ты что! И давно?

– Порядком. Почитай, лет шесть уже. Мужик мой еще жив был.

– И сейчас там?

– Там, в Девичьем. Прошлое лето мой старшой туда нашего боярина с боярыней возил. Видались с ней.

Клим ушам не верил! Возможно, старуха что-то напутала? Принялся уточнять:

– Она все время в том монастыре?

– А куда ж ей деться?! Говорят, будто схиму носила.

– Схиму?! Вон дела-то какие! Нарекли-то ее как?

– По-чудному как-то… Дай Бог памяти… Тарифа, кажись.

– Может, Тавифа?

– Во, во, правильно, Тавифой. – Дальше старуха принялась задавать свои вопросы: где изрубили, почему не женат, кто родители. Клим терпеливо отвечал, потом, поблагодарив еще раз старушку, ушел.

Он узнал все, что его интересовало, – Таисия в монастыре. Однако что это за схима? Шесть лет монашества? Тогда, два года назад, и Федор говорил, и теперь загадка. Он не решился расспрашивать других, по селу мог пойти слух – какой-то урод интересовался боярышней. Значит, нужно идти в Суздаль.

Клим вышел на берег Клязьмы, и вскоре его подобрали на струг Курганова.

В Суздале для приезжего люда постоялые дворы и гостиницы и в архиерейском подворье, и при монастырях. В слободе также мало кто не пускает к себе постояльцев, особенно в дни больших праздников. Вот и Клим поселился в слободе у бобыля Сороки, мужика неопределенного возраста с редкой бородой и мясистым фиолетовым носом.

Просторная изба Сороки – грошовая гостиница для нищих – кроме печи имела еще широкие скамьи вдоль всех стен и небольшой стол в красном углу, где перед единственным темным ликом неизвестно какой иконы по праздникам горела лампада. В избе за постояльцами закреплялось постоянное место на скамье, за дополнительную плату можно было получить подстилку.

Хозяин, собрав ежедневную дань с гостей, забирался на печку. Туда и на полати он пускал особо почетных гостей. Сорока считался зажиточным мужиком, как-никак, а в месяц заработок не меньше полтины, тогда как на хлебе и квасе с луком можно прожить месяц на пятак, а если добавить кашицу с салом, то на гривенный. Несмотря на богатство, все хозяйство Сороки помещалось в плетневых сенцах – это поленница дров да три снопа ржаной соломы, которая при большом стечении гостей расстилалась на полу.