– Почему бы тебе не перекинуться полностью? – поддразнила противницу рыжая, – тогда, быть может, сравняешься со мной.

– Волчья пасть плохо предназначена для смеха, я хочу, чтобы вы умирали, а я смеялась, – прорычала Курташ и с такой силой замахнулась на нее когтистой лапой, что рыжая едва не получила прямо по лицу.

– Я найду свою смерть, но точно не сегодня и не от тебя.

Полуночница перехватила лапу Берты и рванула на себя. Оборотнесса не удержала равновесие и рухнула на траву. Рыжая наступила волчице на глотку, вдавив каблук сапога той прямо в яремную вену. Волчица захрипела, и ее губы побелели.

Полуночница еле слышно нарекла воздух у своих пальцев и метнула сгусток вниз. Курташ вздрогнула и затихла. Глаза ее закатились, показывая белки.

– Когда очнется, у нее будет адское похмелье, – прокомментировала рыжая, убирая ногу. – Хорошо дерется девчонка, такие бы силы да на благо Земли. Но увы.

– Я сейчас сдохну, – напомнил я.

Кровь уже начала останавливаться, но я не был уверен, что смогу идти.

– Я не целитель, – сказала Полуночница, опускаясь на колени рядом со мной. При помощи ножа она срезала штанину, которая успела прилипнуть к ране, и я прикусил рукав толстовки, чтобы не заорать дурниной. – Так что шрамы останутся.

Лейкопластырь в рулончике, пахнувший свежескошенной травой, плотно закрыл разрезы, и боль вскоре утихла. Я встал и для пробы наступил на ногу.

– Все в порядке, – удивленно сообщил я. – Только чешется жутко.

– И выглядишь ты жутко, – ответила она так жизнерадостно, что это никак не вязалось с телами трех оборотней, раскиданных по газону вокруг. – Пора в дом. Хвала Нерушимому, на шум никто не прибежал.

Дорожка, выложенная из мелкой серой речной гальки, вела к ступенькам кирпичного дома. На крыльце, выкрашенном в цвет крем-брюле, стояла кадка с кипарисом, а в клетке, тесной и загаженной, печально подвывала молодая немецкая овчарка.

– Вряд ли в доме сейчас есть кто-то, кроме отца и его новой пассии, – отозвался я. – Окна не горят – скорее всего, она спит, а отец в своем кабинете.

– Новая женщина твоего отца умнее предыдущих и не торопится переезжать сюда жить.

Полуночница поднялась ко входной двери с латунным молоточком и вгляделась в нее.

– Все чисто. Я никого не вижу ни на первом, ни на втором этаже, но меня очень интересует, почему за дверью на чердак я не могу ничего разглядеть.

Единственным источником света в прихожей был ночник на маленьком столике для писем, газет и ключей. В вазочке стояли свежесрезанные белые розы, но запаха я не чувствовал. Через приоткрытую входную дверь в помещение задул ветер, и хрусталики на огромной люстре закачались, издавая перезвон. Рыжая шевельнула пальцами, и звук прекратился.

На второй этаж вела широкая лестница с витыми перилами, а бархатный ковер на ее ступенях давал нам возможность идти совсем бесшумно. Я бросил взгляд направо, в гостиную, и с долей облегчения заметил, что массивного дубового стола и стульев с длинными спинками вокруг него там больше нет.

– Вкус у твоего отца оставляет желать лучшего, – заметила Полуночница, разглядывая картины в тяжеленных позолоченных рамах, которые «украшали» стены второго этажа.

– Ему следовало родиться лет эдак на двести раньше, – пожал плечами я. – У него феодальные замашки. Утверждает, что это портреты предков, но я почему-то думаю, что он их заказал из Интернета.

– Я бы не хотела унаследовать такие губы, – заметила рыжая и указала пальцем на один из портретов. С него на нас надменно взирала девочка лет десяти, одетая в пышное платье поросячьего оттенка. Губы у нее образовывали букву «о» и больше всего напоминали куриную задницу.