– Нагрешил, стало быть, – догадался дед.

– Вроде того, – виновато опустил глаза Стас.

– Стало быть, тебя на второй срок определили. На первом не справился. Что ж натворил такого, что тебе поворот дали? – Афанасий внимательно посмотрел на парня.

– Хотел я вашу знахарку ограбить, – признался вдруг тот.

– Марью?

– И вот как все получилось, чуть сам на тот свет не ушел.

– О как! Итить твою макушку! Чего у нее грабить? Она же нищая! – удивился старик.

– Иконы. Хорошие у нее иконы. Старинные. Настоящие. Цены необыкновенной. Вещи разные старые есть, – пояснил бывший утопленник, – Хороших все денег стоят. Вот это и захотел забрать. Сначала продать предложил. Но она отказалась. Вон погнала. Тогда, ограбить решил. Черт меня, дед, попутал. Сам не свой был. Трясло всего. Это же деньги какие…. так захотелось забрать, чуть не убил ее. Слава Богу, жива осталась.

– Эка…, – почесал дед щетинистую щеку, – Итить твою макушку. Не знал. Не знал, что за старое барахло человека убить можно. Неужели время такое пришло, что вам, молодым, вещей мало стало. Старье собираете. Итить твою макушку. Все развалились. Ничего путного выпускать не стали.

– Это редкие, старые вещи. Таких, давно уже никто не выпускает. Их нигде больше нет. Только здесь, в таких отдельных, глухих местах, они еще и остались. Только здесь их еще и найти можно. Потому они и стоят дорого, – оправдывался парень.

– Не знал, что на старости лет мы все такими богачами стали, что к нам с тором приходить можно, – словно не слушая его, продолжал размышлять старик, – Не знал, что ты мужик такой пакостный. Ни за что в воду бы не полез. Итить твою макушку, кого вынул… кого спас…

– Был. Был, батя, пакостным. Был, пока в реку вот в эту не упал. Вся пакость с меня смылась, – горячо воскликнул Стас, – Стыдно мне, понимаешь. Стыдно. Да, хотел я ее ограбить, хотел. А теперь на колени перед ней упасть хочу. Прощение просить. Назад хочу все вернуть. Не надо мне ничего этого больше. Правду говорю, Никитич. Поверь. Стыдно мне. Перед отцом своим стыдно. Если бы не было стыдно, стал бы я тебе во всем признаваться? Гадом буду.

– Может, у меня в доме посмотришь? У меня старья много. Навалено всякого на чердаке, – сощурил старик глаз, – Баба моя, итить твою макушку, запросто тебе все продаст, коли за деньги. Упрямиться не будет. Она деньги любит. Сторгуетесь. Это Марье они ни к чему. Она баба тихая. Она иконами людей лечит. Это же у нее станок, аппарат лечебный, как в поликлинике. Продаст, а чем лечить станет?

– Не надо мне ничего. Отторговался. Все. Хватит. Другим делом займусь. Не знаю еще каким, но займусь, – отвернул лицо в сторону молодой антиквар, пытаясь спрятать накатившие слезы.

– Кто вас теперь разберет, итить твою макушку… – покачал головой старик, – У вас теперь все не как у людей… Чего это? – внезапно насторожился он, всматриваясь куда-то между соснами, – Никак горит что-то?

– Где?

– Да вон. Дым пошел. В небо. Гляди. В деревне. Никак пожар! Вставай. Деревня горит. Вставай, горю, быстро! – скомандовал Афанасий и, не дав спасенному опомниться, поднял его на ноги и потащил за собой, – Быстрей, быстрей. Не отставай. Некогда в грязи вязнуть.

* * *

Когда дед со Стасом прибежали к месту пожара, вся деревня находилась уже там. Горел дом Марьи Петровны. Мощные языки пламени вырывались из окон и распахнутой двери. Жар стоял такой, что подойти к дому ближе, чем на десять метров не представлялось возможным. Бабы дружно таскали ведрами из реки воду и плескали на заднюю бревенчатую стену, еще не объятую пламенем. Только толку от этого было мало. Все одно, что костер гасить каплей. Хорошо еще, дом знахарки стоял на берегу, в низине, окруженный с трех сторон огородами. Ветра почти не ощущалось. Погода стояла пасмурная, облачная. Высокие сосны близко не росли. Перекинуться на лес огонь сразу не мог.