И коль скоро живот королевы Бланки выдавал то, что она всеми силами пыталась сгладить в последние несколько недель – что она женщина, что она слаба и одинока, – лицом она выдать себя не имела права. И когда масленые глазки Моклерка встречались с её глазами, она не отвечала ни на его сочувственную улыбку, ни на его лживо-подобострастные кивки, но лишь холодно и презрительно отворачивалась, чтобы посмотреть на своего сына – хотя Господу ведомо, как больно ей было смотреть на него. Луи сильно похудел за последние недели, исполненные потрясений и тягот: сперва внезапное известие о тяжком недуге отца, спешный путь к нему в Овернь – и известие о его смерти, полученное посреди дороги; мрачное возвращение в Париж, овеянное безрадостными и тревожными думами; а потом похороны в Сен-Дени, куда менее пышные и многолюдные, чем те, которыми провожали свёкра Бланки, Филиппа Августа. Луи помнил эти похороны, которых от нынешнего дня отделяли всего три года, и Бланка знала, что он, пусть ещё и не в силах понять различия между тем, как умер его дед, и тем, как не стало отца, всё же в состоянии почувствовать эту разницу. Потом был путь в Реймс по размытым ливнями, тряским дорогам; на полпути у них сломалась карета, и в Суассон они въехали в какой-то повозке, будто торговцы. Половина свиты была простужена, а другая половина жаловалась на спешную и несвоевременную коронацию, которую не удалось ни подготовить толком, ни обставить как следует. Не успели даже разослать приглашения, поэтому бо́льшая часть сеньоров и прелатов попросту не явилась в Реймс ко времени. Внука Филиппа Августа короновали на царствование в полупустом, непротопленном, почти не украшенном соборе в присутствии жалкого десятка вельмож, в числе которых был лишь один пэр Франции и трое епископов. Всё это походило на нелепый спектакль, поставленный бездарной труппой, но никак не на восшествие на престол нового владыки величайшего европейского королевства.

Они именно этого и добивались. «О да, именно этого», – думала Бланка Кастильская, сжигая взглядом Пьера Моклерка, смиренно крестившегося и шевелившего губами в десяти локтях от неё. О чём вы молитесь, мессир? О том, чтобы я как можно быстрей сошла в могилу следом за моим супругом? Это случится не так скоро, как вам бы хотелось.

– Мадам, может, вы всё же ляжете в постель? – в сотый раз за эту бесконечную ночь спросила дю Плесси. Бланка отвернулась от окна, чувствуя, как холод с улицы пробирает её пылающее тело, и ступила к креслу, стоявшему на возвышении между столом и кроватью.

– Помоги мне сесть.

Она держалась всю церемонию, но, когда вернулась в дом архиепископа, прогнала всех прочь и осталась наконец одна – дю Плесси не в счёт, – рухнула в это самое кресло, задыхаясь и перебирая отекшими ногами, поддерживая обеими руками тяжело вздымающийся живот. Дю Плесси ринулась было в прихожую за де Молье, но Бланка успела её остановить. Ей понадобилось не менее получаса, чтобы немного успокоиться. Ребёнок толкался в её чреве, будто злясь на мать за то, что она ни себя, ни его не щадила. Но она не могла иначе. У неё был ещё один сын, о котором ей следовало позаботиться.

Немного отдохнув, она велела открыть окно. Бедняжка дю Плесси… Всплески жалости Бланки к своей самой доверенной даме были столь же внезапны и проходили так же быстро, как и вспышки её ненависти к Моклерку. И то и другое она, к счастью, умела усмирять.

– Сядьте тоже, Жанна. Возьмите книгу. Читайте мне.

– Что читать, мадам?

– Да всё равно! Возьмите Библию.

Она сидела, сжимая подлокотники, и тревожно хмурилась, пока дю Плесси выбирала отрывок. Поняв, что та не собирается читать ни про Давида, ни про Иосию, Бланка вздохнула с облегчением и позволила мыслям унести её прочь.