Слуга тут же развернулся и, подбежав, передал слова господину. Тот дернул головой, будто на нос ему села оса, и выпученными глазами уставился на странника, затем неожиданно повалился на носилки и захохотал с какими-то подвизгиваниями. При этом он так дрыгался и корчился, что вдруг неожиданно полысел – густые волосы оказались париком. Продолжая корчиться и взвизгивать, хохотун пнул одного негра ногой, второго хлестнул париком, и процессия поскакала дальше, правда, через несколько метров остановилась, и все тот же слуга прокричал:

– Эй, ты, придурок! Господин просил передать тебе, чтобы ты не ездил на своих друзьях верхом, а то ведь, люди будут принимать их за ослов.

Бродяга некоторое время рассматривал своего осла и вдруг, словно что-то вспомнив, хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вспомнил! – воскликнул он, полностью подтвердив предыдущее предположение. – Конечно же, ты не осел, друг мой! Сам я осел, понимаешь, что сразу не узнал тебя. Но ты и не лошадь, – ты самый настоящий онагр! – самое быстрое и самое вынослевое на свете существо, из тех, что ходят по земле ногами.

Они продолжили свой путь дальше к югу, где в лучах заходящего солнца сияла белизной высокая стена, с возвышающимся за ней ступенчатым зеленым холмом. Двигались они ближе к пологому подъему на плато, простирающееся далеко на запад. Мимо проплывали усадьбы окруженные стенами. На воротах трепетали вымпелы. С заходом солнца в узких окнах засветились огни, послышались звуки музыки и пения, смех, в окнах метались тени. В ворота поместий вносили носилки.

Бродяга широко раскрытыми глазами смотрел на жизнь таинственного города и беспрестанно вертелся на онагре, осматриваясь по сторонам.

Его привлекали обширные пальмовые рощи, скорее даже леса с густым пологом закрывающим небо. Его интересовали цветущие тамариски со свечками белых и розовых цветов, до которых он пытался дотянуться со спины своего четвероногого товарища. Он прислушивался к словам песен, вылетающих из окон, и удивлялся, что понимает их, и более всего удивлялся, что и здесь, в ушедшей тьме тысячелетий, люди пели о том же самом, что и в далеком будущем, и это его чрезвычайно обрадовало – значит, нет большой разницы, когда жить. Люди-то те же самые. Почему? Да, поют они о том же самом, о чем будут петь и через много тысячелетий – о любви к женщине, или о любви к мужчине, о любви к родине, о труде повседневном, а так же о сражениях и о героях. Да, ничего не изменилось! Все, все то же самое! Он слышал эти песни там, через четыре тысячи лет. Как же это здорово, что мы люди, так мало изменились. Как хорошо, что человеку будущего понятны чувства человека прошлого. Но если нам понятны чувства человека четырехтысячелетней давности, то, может мы и сейчас будем в состояние понять друг друга?

Уже в сумерках, миновав лес финиковых пальм, он оказался перед кварталом убогих сооружений и копыта онагра застучали по узким улочкам, вдоль глиняных стен, отделяющих неказистые домики от улицы. На стенах сидели многочисленные коты и кошки удивительного пятнистого окраса. Некоторые расхаживали, задрав вверх хвосты. Встречаясь друг с другом, они поворачивались боком, выгибали спины, наклоняли головы и начинали гнусаво подвывать. Часто из двух котов образовывался орущий клубок шерсти, сверкающих глаз и когтистых лап, сваливающийся со стены и продолжающий кататься по земле, после чего неожиданно вновь образовывались два стоящих боком и подвывающих кота.

Далеко внизу, у реки, у длинной каменной набережной, виднелись силуэты нескольких кораблей с высокой кормой, длинными веслами; там, в свете зажженных факелов метались бронзово-красные и черные фигуры, кто-то орал дурным голосом, повторяя какое-то одно слово, затем быстро добавлял три-четыре новых и приправлял все это винтовочным треском бича. Видимо, шла разгрузка припозднившегося судна. И, хоть от реки веяло желанной прохладой, путник не рискнул показаться там со своей неординарной внешностью. Теперь он, не торопясь, ехал по кривым улочкам таинственного города, слыша негромкий говор из-за одних стен, смех и веселые вскрики – из-за других, ругань и визги – из-за третьих.