Брут опускает голову через дверь стойла и фыркает, будто точно знает, зачем я пришла, и вовсе не рад меня видеть.

– Мне опять надо на нем съездить, – говорю я Сайресу, хмурясь. – Наверняка будет демонстрировать свое недовольство.

Сайрес косится на Стерлинга, который у себя в стойле ест сено, как всегда спокойный и довольный, и я легко читаю мысли сына.

– Нет, – говорю я. – Брут должен ко мне привыкнуть, а единственный способ этого добиться – ездить на нем.

Я направляюсь было в кладовку за сбруей, но Сайрес жестом останавливает меня. Я наблюдаю за тем, как мой старший берет Брута за уздечку и выводит из стойла. Как методично седлает коня, проверяя пряжки точно так, как учил отец. Стремление беречь и защищать меня – это что-то новое. Меня оно раздражает. Сайрес начинает считать меня старой.

Как только Брут готов, я берусь за поводья.

– Я знаю, что случилось на балу.

Сын настороженно щурит свои чудесные карие глаза.

– А теперь Джошуа Бёрджес мертв. Джонатан и Сэм вытащили его из реки сегодня утром.

Сайрес пятится, будто я его ударила, потом поднимает руки ладонями ко мне, будто пытается сказать, что он тут ни при чем.

– Я знаю. Но когда я вернусь, ты расскажешь мне все.

Мне, конечно, надо было купить толстую ленивую лошадь, которая любит яблоки, сахар и дремать на солнышке. А я купила Брута, шестилетнего буланого жеребца, такого же симпатичного, как его имя, у одного из бостонских ополченцев, которые стояли в Хэллоуэлле в прошлом году. Ополченец больше не мог ездить верхом из-за сломанной ноги, я же догадалась спросить, как он эту ногу сломал, только уже заплатив за коня. Оказалось, Брут его сбросил за неделю до продажи. С тех пор он и меня сбросил трижды – два раза в терновые заросли и один раз в реку.

– Видит бог, – бормочу я себе под нос, пока мы отъезжаем от сарая, – если ты меня сбросишь на лед, я тебя на клей пущу.

Брут отвечает ржанием, и по тому, как его мышцы ходят ходуном под моими бедрами, я чувствую, что он сейчас сорвется или взбрыкнет. Предупреждающе дергаю удила, конь презрительно фыркает и успокаивается. Я отвечаю негромким рычанием, и мы сходимся на ничьей.

Наверное, его сложно винить. Если б меня оторвали от еды, я бы тоже рассердилась. Но у Брута только одна работа – возить меня туда, куда мне надо, и я не собираюсь подчиняться капризам коня, по сути подростка. Мне подобные уже попадались.

Но сегодня дело у нас с ним нерадостное. Ненавижу приносить дурные вести. Хотя «дурные», пожалуй, неподходящее слово. Тяжелые. Гнусные. Дикие. Бестактные. Любое из этих слов может подойти лучше, поскольку новости, с которыми я приехала, не совсем плохие. Я сама ощутила лишь облегчение, увидев сегодня утром Джошуа Бёрджеса на столе таверны. Однако Ребекка Фостер вполне может испытывать другие чувства, и я заранее готовлюсь к любой ее реакции.

Дом Айзека и Ребекки Фостер – простой каменный коттедж возле Уотер-стрит; к нему ведет узкий проезд, по сторонам которого растут рододендроны. За домом небольшой сарай и сад. Но Фостерам ничего из этого не принадлежит. Дом пастора и пристройки к нему принадлежат городу и предоставляются семье пастора в аренду за символическую плату, как часть содержания пастора. Поскольку Айзека уволили с этой должности пять месяцев назад, недоброжелателей семейства Фостер очень злит, что те до сих пор в городе.

Я стучу в дверь три раза, мне открывает высокая молодая женщина с карими глазами и привлекательной пышной фигурой и приглашает войти в дом.

– Доброе утро, Салли. Ребекка дома?

– Да, мистрис Баллард. Я скажу ей, что вы пришли.