Когда ко мне подходит Аленка, я словно просыпаюсь ото сна.

Что, правда? Она же совсем маленькая. Ей пока нельзя на такую тяжелую работу… хотя, загоняли и прежде. Я свое первое дерево распилила через две недели после приезда.

Вот только Аленка болеет. Она выглядит хуже, чем утром, ее заметно шатает, глаза красные, из носа текут зеленовато-белые сопли. Губы обметаны. Сама бледная, ужасно белая на фоне нашей серости.

Она волочет за собой пилу и едва не падает.

– Товарищ, – я поднимаю голову и смотрю на ближайшую смотрительницу. У нее одна полоска. Кажется, ее зовут Лян Ксилань, но я могу ошибаться. Она довольно высокая, сухопарая, как и другие носит прическу «узел», и сурово смотрит на нас. – Товарищ смотрительница.

Я сглатываю.

– Аленка болеет, ее нельзя в лес.

Лян Ксилань окидывает нас обеих взглядом. Подходит ближе.

– Все хорошо, – я шепчу Аленке. – Сейчас тебя заберут в лазарет.

– Отказ от трудовых обязанность – это попытка очернить Коллектив! – изрекает Лян Ксилань. Она, впрочем, бегло осматривает Аленку и брезгливо поджимает пухлые розовые губы. – Несоблюдение гигиены приравнивается к неуважению. Ты лишена ужина. А ты, —теперь смотрительница таращится на меня, глаза темные, но взгляд какой-то прозрачный, пустой и рыбий. —Наказана за вранье, воспитанница Марта Сюин. Тоже без ужина.

– Но товарищ смотрительница! Аленка правда болеет, вот потрогайте лоб, – я прикасаюсь тыльной стороной ладони, мама так желала. Это совершенно необязательно. Жаром пышет аж издалека. Лян Ксилань отворачивается.

– На рабочее место – шагом марш!

– Товарищ смотрительница!

Она не слышит. Она уходит, приближается к другой, старшей, с двумя полосками. Та ставит какую-то метку в большом журнале с бахромистыми желтыми страницами.

Коричневая масса – уже не такая одноцветная, оранжевые жилеты добавляют ярких ноток, – расползается по рабочим местам. Кому-то повезло, окажется на кухне. Кому-то меньше, но даже в коровнике можно отоспаться.

Мы идем пилить лес.

Аленка едва держится на ногах. По пути я оглядываюсь, забираю у нее инструмент. Больше у нас ничего нет, потом еще вечером выдадут тележку, надо будет погрузить распилы и привезти их к большому квадратному сараю в дальнем углу плаца. Труднее всего довезти эти злосчастные бревна, потому что когда возвращаешься, болят все мышцы, ноги подгибаются и дрожат, хочется упасть на землю и не шевелиться.

Сегодня мы не выдержим. Обе.

Я понимаю это так же ясно, как вижу жухлую траву, подернутую похожей на паутину изморозью. Мы идем к месту лесозаготовки, это не особенно далеко, но Аленка уже дважды едва не упала.

Интересно, вечером ее заберут в лазарет?

Я никогда не видела, чтобы девочки умирали у всех на глазах. Вот только пропадают многие. Мы догадываемся об их судьбе, но никогда не говорим вслух.

Мы на месте. Аленка прислоняется к дереву и умоляюще на меня смотрит.

Я вздыхаю.

– Стой здесь. Я сама попытаюсь поработать.

Норму не выполню. Это значит, минус куча баллов. Отберут те несколько часов в неделю, которые позволено читать книги в библиотеке —единственное хорошее развлечение. Может, добавят штрафные часы. Лишат еще и завтрака. Я выдержу. В конце концов, голодом еще никто никого не заморил, «Солнышко» светит и обогревает своих воспитанниц, а почитать я смогу когда-нибудь потом, когда Аленка поправится.

Отчасти я понимаю: неправильно. Здесь каждый сам за себя. Некоторые девочки объединяются в группы или стаи, это очень не приветствуется. Ты должен быть с Коллективом – со всеми, а не с несколькими. Одиночкой тоже быть плохо, тоже ругают. Я одиночка.