– Зеркало, – произносит она, снова не дав себе все взвесить. – Когда я была в ванной, зеркало разбилось, хотя я к нему даже не прикасалась, и я порезалась осколком. Это сделал ты?

– Разбил его? О нет.

– Но я слышала голос… Это был твой голос.

Язык медсестры совершает тоже движение, что и тогда, в особняке Камиллы делал лже-Джеймс.

– Ты права в одной вещи, а в другой сильно ошибаешься. Да, ты слышала мой голос перед тем, как потерять сознание. Ты была уязвима и позволила мне проникнуть в твою голову, хоть я и был в тот момент далеко. Но насчет зеркала ты не права. Это сделала ты.

Что? Она не понимает. Она не притрагивалась к зеркалу.

Увидев ее растерянность, он вздыхает:

– Мне даже жаль тебя, – Хэвен и вправду слышит сожаление в его голосе. – Не знать того, кто ты… И не иметь возможности когда-либо узнать это. Наверно, это ужасно. С другой стороны, ты ведь даже никогда не подозревала, кем являешься.

– Кем была моя бабушка?

На лице медсестры вновь играет улыбка.

– Близко. Правда, Хэвен, очень близко. Очень горячо. Но у тебя больше не осталось вопросов и не осталось времени.

В горле застревает ком. Ей нужно что-то придумать, что-то сказать, прямо сейчас, пока не поздно… Она привлекла его внимание, когда прямо заявила о том, что узнала его. Когда намекнула на… свою отличную интуицию? Возможно, если она скажет что-то еще…

Поздно. Он слишком близко. Она чувствует его холодное дыхание на своей коже.

Стоп. Лже-Джеймс и медсестра. Мужчина и женщина. Почему она думает, что это именно он?

– Я хочу задать последний вопрос.

Он останавливается. Изгибает аккуратную светлую бровь.

Хэвен делает глубокий вдох. В ее голове царит хаос. «Кто он? Спроси его!», подсказывает чертенок, но вопреки интуиции она его не слушает.

– Почему ты так сильно хочешь убить меня?

Это конец. Провал. Она спросила совсем не то, что было нужно.

Некогда голубая радужка глаз медсестры окрашивается в черный, а боковым зрением Хэвен замечает черные клубы дыма, обнимающего их обеих.

– Тут все просто, Хэвен. Ты – та самая дверь, которую мне нужно отворить для осуществления моей цели.

В первый раз в жизни Хэвен видит слезы на лице мамы. Бабушка осторожно прижимает ее к себе, укачивая как младенца, а потом отстраняется, берет мамино лицо обеими ладонями и говорит ей что-то ласковым, но твердым и уверенным голосом. Хэвен успевает услышать только последнюю фразу: «ты же знаешь, что это обязательно».

Да, мама знает. И она тоже. Ей больно от одной мысли об этом, но ведь по-другому никак. Бабушка наклоняется к ней, берет ее руки в свои и рисует неровные круги большими пальцами по тыльным поверхностям ее кистей.

– Послушай меня внимательно, милая. Ты не виновата. И ты не должна себя винить.

Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но бабушка продолжает:

– Не вини себя. Вини того, кто на самом деле виноват во всем. Ты понимаешь меня?

Хэвен кивает.

– Мне жаль, милая. Я люблю тебя больше всего на свете, я так сильно не хочу расставаться с тобой. Но я знаю, что должна. Я знаю, что делаю это, чтобы защитить тебя, и от этой мысли мне становится легче. И тебе должно стать легче, ведь рано или поздно, ты вернешься ко мне. Когда-нибудь это произойдет. Но сейчас ты должна быть сильной. Ты должна закрыть глаза.

Хэвен подчиняется. У нее просто нет другого выбора.

Она чувствует шершавые подушечки пальцев Клавдии, медленно скользящие по ее коже. По щекам, по лбу, по плотно зажмуренным векам. Голос бабушки доносится до нее откуда-то издалека…

– Прежде, чем я сделаю это, ты должна пообещать мне, что запомнишь кое-что. Кое-что важное. Это единственное, о чем ты должна помнить. Пусть это сохранится в глубине твоего разума. Скажи мне. Скажи мне, какие три вещи важнее всего?