Наверное, она подразумевала, что я в постели не так хороша, как Белль Морт, но я не была в этом до конца уверена, да и не очень интересовалась. Пусть оскорбляет меня как хочет. Это куда менее болезненно, чем многое из того, что в ее силах.

– Белль Морт тошнило при взгляде на меня, – произнес наконец Ашер, – она избегала меня во всем. – Он показал на картину, которую все еще держал Анхелито. – Вот каким она меня видит. И всегда будет видеть.

Мюзетт прошествовала обратно к Ашеру.

– Быть последним при ее дворе лучше, чем быть правителем вне его.

Я не смогла удержаться:

– Ты хочешь сказать, что лучше служить на Небесах, чем править в Аду?

Она кивнула с улыбкой, явно не заметив литературной ассоциации.

– Oui, precisement. Наша госпожа – солнце, луна и все на свете. Быть отсеченным от нее – только это и есть истинная смерть.

Лицо Мюзетт пылало религиозным экстазом, внутренней уверенностью, которая бывает лишь у бродячих проповедников и телевизионных евангелистов. Да, она истинно верила.

Я не видела лица Дамиана, но могла поспорить, что оно так же пусто, как у двух других вампиров. Джейсон смотрел на Мюзетт так, будто у нее отросла вторая голова – и очень уродливая, шипастая. Она была зелоткой, а зелоты никогда не бывают полностью в своем уме.

Когда она повернулась к Ашеру, то же сияние еще играло на ее лице.

– Наша госпожа не понимает, почему ты покинул ее, Ашер.

А я понимала. И все в этой комнате понимали, кроме, быть может, Анхелито и девочки, все еще стоящей у дивана там, где поставила ее Мюзетт.

– Посмотри на эту картину, Мюзетт, где я изображен в виде Вулкана. Посмотри, каким видит меня наша госпожа.

Мюзетт не стала оглядываться. Она только пожала плечами по-галльски – жест, который может значить все и ничего.

– Анита меня видит не таким, – закончил он.

– Жан-Клод не может, глядя на тебя, не вспоминать, что утрачено, – сказала Мюзетт.

– Времена, когда ты могла говорить от моего имени, Мюзетт, давно прошли, – ответил Жан-Клод. – Ты не знаешь ни моего разума, ни моего сердца. На самом деле никогда и не знала.

Она повернулась к нему:

– Ты и правда хочешь мне сказать, что согласен до него дотронуться – до такого, как сейчас? Осторожнее со словами, Жан-Клод. Помни, что наша госпожа видит глубоко и в твоем разуме, и в твоем сердце. Мне ты можешь солгать, но ей – никогда.

Жан-Клод на миг замолчал, но наконец сказал правду:

– Сейчас мы не близки в этом смысле.

– Видишь? И ты отказываешься коснуться его, как отказывается она.

Я ослабила кольцо рук Дамиана, чтобы легче шевелиться.

– Не совсем так, – объяснила я. – Прошу прощения, но это моя вина, что они сейчас не пара.

Она обернулась ко мне:

– Что ты хочешь сказать, слуга?

– Знаешь ли, если бы я даже была простой горничной, я достаточно знакома с правилами вежливости в обществе, чтобы знать: горничную просто горничной не называют. Так же не называют слугу слугой – разве что ты никогда не имела дела со слугами. – Я сложила руки на животе, намеренно приняв недоумевающий вид. Руки Дамиана лежали на моих плечах без нажима. – Разве не так, Мюзетт? Может быть, ты вовсе не аристократка? И это притворство, а на самом деле ты просто не знаешь, как ведут себя аристократы?

Жан-Клод бросил на меня взгляд, который ей был не виден.

– Как ты смеешь! – воскликнула Мюзетт.

– Тогда докажи благородство своей крови и обращайся ко мне хотя бы так, как обращается аристократ, у которого действительно есть слуги.

Она открыла рот, собираясь возразить, но потом вроде бы услышала что-то, не слышное мне.

– Как пожелаешь. Тогда Блейк.

– Блейк годится, – согласилась я, – а хотела я сказать, что мне несколько не по душе бисексуальность. Я не стану делить Жан-Клода с другой женщиной и уж тем более – с другим мужчиной.