– Откуда мне знать? – спросил он, оттягивая время. Но для чего? Он чувствовал себя школьником, который должен знать ответ, но не выучил урока. Он буквально кожей ощущал на себе ее взгляд, словно ядовитую жгучую слюну. За этим крылось какое-то наваждение, ведь он наивно полагал, что несколько часов назад приобрел иммунитет против любых враждебных влияний, получил пропуск в клуб неприкасаемых, членство в котором обещало недолгое, зато окончательное освобождение. Как видно, он ошибался, а это было обидно, по-настоящему обидно. Надо же: избавиться от опасений по поводу сохранности своей шкуры – и все равно сдохнуть тварью дрожащей…

Она уселась напротив. В каждом ее движении сквозила уверенность в том, что он никуда не денется. И он действительно оставался на месте, хотя испытывал сильнейшее желание оказаться на свежем воздухе и подальше отсюда. Облаченная в матовую черноту, будто во вторую, третью и так далее, кожу, сквозь которую вблизи неожиданно проступали тонкие золотые прутья, эта невозможная женщина казалась заключенной в гибкую клетку, совпадающую с границами тела, клетку, которую всюду носила с собой, прозрачную аллегорию тенет плоти.

Внезапно она протянула руку и опустила заостренный указательный палец в неполную рюмку, из которой пил Лазарь. Сделала легкое помешивающее движение. Этого оказалось достаточно, чтобы коньяк потемнел, загустел и превратился в темно-багровую вязкую жидкость с характерным запахом. Вытащила палец – к ее коже эта жидкость не приставала.

– Спокойно, Тюрьма, спокойно, – произнес уже знакомый голос у Лазаря за спиной. – Причаститься он еще успеет, но сегодня он не твой.

Невесть откуда взявшийся таксист ногой подтолкнул стул к столику Лазаря, затем уселся, положив руки на зеленую скатерть. В его невидящих глазах повисли крохотные отражения абажура.

– Так и поняла, как только увидела твою тачку. – Лицо женщины, которую назвали Тюрьмой, осталось невозмутимым, однако в тоне сквозило легкое разочарование. – Везде успеваешь…

– Работа такая.

– Для кого работа, для кого – сплошное удовольствие.

– Тебе виднее.

– Вот это точно.

Загадочный для Лазаря диалог был, возможно, ничего не значащей болтовней, которую по-приятельски вели давно и хорошо знакомые люди. Он встречал и таких, которые развлекались тем, что придумывали себе клички, причем были гораздо более изобретательны, чем эти двое. И еще: они не вызывали у него интереса. Теперь ничто не вызывало у него интереса. Он падал в глубокий колодец, и все, что осталось позади, превратилось в смазанный сгусток болезненных воспоминаний. Солнце светило другим, небо было для других – так же, как музыка, любовь, смех и тысячи изведанных и не изведанных им вещей.

Коньяк не затуманил ему мозги, на что он рассчитывал; алкоголь только сделал его слегка заторможенным. Но Лазарь чувствовал: еще немного, и кое-кто начнет его раздражать. Раздражать настолько, что захочется проломить кое-кому голову. Он поборол искушение выплеснуть кровь в лицо Тюрьме и пока ограничился тем, что вылил содержимое рюмки в стоявший на подоконнике цветочный горшок. Задержал взгляд на растении, будто ожидал, что оно тотчас увянет, съежится и почернеет. Ничего подобного не произошло, во всяком случае сразу.

Тюрьма улыбалась так, словно знала все наперед. Ворон, наоборот, был мрачен и сосредоточен. Наверное, работал – даже когда сидел и внешне ничего не делал.

Лазарь нарочито медленными движениями прополоскал коньяком рюмку, снова опорожнил ее в горшок, после чего налил себе до краев. И выпил, ощутив не больше огня и горечи, чем уже скопилось внутри. Но, по крайней мере, ему уже стало доступно одно из преимуществ независимости – не беспокоиться о том, как выглядишь со стороны.