Шагнув в гостиную, я тут же понял, о чем он. Стены были покрашены в синий цвет глубокого темного оттенка; окна закрыты бордовыми занавесками.

– До чего же мрачная атмосфера, – прошептала Зейнеп. – Какие тяжелые цвета…

На стенах висели покрытые дешевой позолотой рамы, но в этих рамах не было ни картин, ни фотографий – только белые картонки. Не было в них ни радости, ни горя – они словно символизировали собой непрожитые воспоминания и события, которым не суждено случиться и в будущем.

Я подошел поближе и стал внимательно со всех сторон исследовать раму.

– Не трудитесь, господин комиссар, мы тут все изучили, даже ультрафиолетом просветили. Никаких скрытых кодов, надписей или рисунков.

Мюнир продолжал что-то говорить о рамах, но моим вниманием уже завладел стоявший в углу небольшой деревянный стеллаж. Как и рамы, он был выкрашен позолотой, а на полках стояли книги в обложках того же синего цвета, что и стены. Конечно, проще всего было бы свалить эту символику на то, что Акиф был сумасшедшим, но все же за позолотой рам, трагичной синевой стен и обложек, а также за белой пустотой картонок мог скрываться определенный смысл.

– Интересно, что он читал? – Зейнеп вытянула одну из книг и быстро пролистала ее. – Пусто? – В голосе моей подчиненной звучало удивление. – Да тут ничего не написано! Уж не был ли этот Акиф маньяком?

Я тоже взял книгу и, открыв ее, обнаружил, что там не было ни строчки текста, ни рисунков. Это были не книги, а неисписанные тетради. Я вспомнил, что говорил бывший директор приюта Хиджаби-бей. По его словам, Акиф писал хорошие рассказы. Эти тетради предназначались для них? Нет, ерунда, на такое хватило бы и парочки, а тут ими был забит целый стеллаж – штук пятьдесят, не меньше.

– Возможно, это еще не написанные книги, – голос Мюнира вывел меня из задумчивого состояния. – Может быть, Акиф Сойкыран собирался написать о всех тех мерзостях, которые он совершил с маленькими детьми, но не смог набраться духу.

Зейнеп вернула тетрадь на полку.

– Жаль, что не написал, нам бы это очень помогло. – В ее голосе не было ни гнева, ни злобы.

– Как бы помогло, Зейнеп-ханым? Он бы точно все переврал, постарался бы выставить себя агнцем невинным.

Моя помощница бросила на Мюнира ледяной взгляд:

– Не думаю. Акифу тяжело было жить с таким психическим расстройством. Пустые рамы, пустые тетради – это выражение его внутренней боли. Если бы он смог что-то написать, выразить в словах свое состояние, вспомнить все и выстроить цепочку, он бы перестал приставать к детям. Потому что он бы оказался лицом к лицу с тем злом, которое, возможно, совершали по отношению к нему, и с тем злом, которое он сам совершал. Описывая все шаг за шагом, он бы достиг внутреннего примирения, а затем попросил бы прощения у несчастных детей.

Мюнир был не согласен с такой позицией.

– Нет, так просто они от своего не отказываются. Ведь им никакое лечение не помогает – лечи не лечи, они все равно вновь и вновь ломают детские судьбы… Не знаю, но мне кажется, единственное, что можно с ними делать, – так это кастрировать. Но кто из них согласится на такое…

– Кто-то, может, и согласится, – в словах Зейнеп звучал упрек. – Пусть извращенец, пусть педофил, но это в первую очередь человек. У него, как у вас, как у нас у всех, есть душа. Возможно, и педофилы испытывают муки совести. Нам надо понимать причины такого поведения. Не понимая причин, как можно бороться со следствиями?

Мюнир закипал все сильнее, но девушка не давала ему вставить и слова.

– Мы всегда должны смотреть в корень проблемы. Точно так же, как нельзя положить конец убийствам, просто переловив всех убийц, нельзя уничтожить педофилию, просто перебив всех педофилов. Акиф Сойкыран никогда не был счастливым человеком. Очевидно, что он хотел бы другой жизни, в которой нет места грязи и насилию. – Она показала на стену. – Такой же чистой и светлой, как эти картонки, как страницы этих синих тетрадей. Жизни, открытой творчеству… Он не выбирал, как ему жить, но помешать самому себе стать таким, каким он стал, у него тоже не получилось.