– Для меня нет большей радости, чем просто стоять подле тебя, о, Нинурта! Твоя похвала вызывает ликование в моей душе, ибо я никогда не думал, что имею право получить её. Я преклоняюсь перед твоей мудростью и без промедлений отдам жизнь по твоему приказу, О, Нинурта! Но, – голос его зазвучал иначе, – есть вещь, о которой я должен рассказать тебе. Несколько лун назад, мне лично довелось видеть, как один из самых ярых последователей твоего культа совершил, то, что не дозволено.

Слепой хищно оскалился и кивнул:

– Мне известно кто он, однако, продолжай.

– Прикрываясь твоим именем, этот человек жестоко расправился над семьей из Южного квартала, он… не пощадил ни малолетних детей, ни стариков.

– Он окропил их кровью мой алтарь и заставил окружающих молиться за меня, – закончил Нинурта зловещим шепотом, – и ты пришел просить о его смерти, ибо так хотят все остальные.

– Все верно, – Каим почтительно склонился, – этого желает большинство, чтобы решение твое относительно его наказания было справедливо и сурово.

В толпе послышались одобрительные крики.

Слепой снова предостерегающе поднял руку, успокаивая собравшихся.

– Он самый преданный мой последователь, тот, кто поставил служение мне превыше собственной жизни и человеческого достоинства.

– Мы все его знаем, о, Нинурта, – завопил кто-то, – и более того, сейчас преступник находится среди нас! Имя его – Аремус Гейрт!

И вдруг все разом смолкли. Как будто уши Браницкого заложило ватой; он видел, как беснуется толпа, как открываются их онемевшие рты, но самого звука он не слышал. Лишь монотонный, нарастающий скрежет металла по металлу доносился до его слуха сквозь этот вакуум. Взгляд его обратился на слепого, лицо которого сделалось странно – мечтательным, он открыл рот и произнес единственную фразу, которую Браницкий смог услышать.

– Иди сюда, Аремус.

В такой же тишине люди расступились, выпуская невысокого мужчину лет двадцати пяти. Одежда на нем была помята и изорвана, кое-где проступали кровавые пятна; сам он светлокожий, с хорошо развитой мускулатурой, волосы и борода черные. Он бешено скалился и озирался по сторонам, тяжело дыша, немного согнув спину, будто готовясь тут же наброситься на любого из окружающих и вцепиться ему в глотку.

Взгляд этого человека не понравился Браницкому, было в нем что-то, выдававшее звериную сущность. Только так смотрят хищники, пусть и готовые к последней схватке с врагом, превосходящим по силе. Помимо этого в нем читалась непомерная преданность, граничившая со слепым фанатизмом.

Он поднялся по ступеням и упал на колени перед слепым, припадая к его ногам.

– Я благодарен тебе за то, что ты не позволишь мне умереть связанным и приведенным к тебе насильно, словно скот, – его голос очень низкий и глухой, под конец дополнился рычащими нотками, – этим ты оказал милость своему рабу. Ты есть высочайшая справедливость.

Нинурта едва заметно кивнул, и Гейрт приподнялся.

– Лишь самая горячая любовь делает человека безумным, Аремус, вина твоя неоспорима и подтверждена всеми собравшимися. Впервые за всю историю Лагеша, ты пролил невинную кровь ради того, кто отрицает всякое насилие, прикрываясь моим именем, ты утолял собственную гордыню и жажду убийства. Признаешь ли ты это?

Гейрт молча кивнул, глядя на слепого с неимоверной тоской, при этом слабо улыбаясь:

– Я не поступил бы так, не желай ты этого, но я готов принять смерть от тебя, если ты так рассудил.

Нинурта не ответил и легко коснулся лица Аремуса, невесомо проведя по коже пальцами, чувствуя холодную влагу одинокой слезы, пробежавшей по щеке Гейрта.