Видимо от этой боли я потерял на чуть-чуть ориентацию в пространстве и вместо положенного в таких случаях приземления на ноги, врезался в золотисто-желтую мягкую траву прямо лицом и пузом. От такой неприятной посадки я сделал очередной переворот через голову, и, улегшись на спину, воззрился в серо-сизое небо Невель, где по правую от меня сторону нарисовались дымчатые крапинки (шары обозначавшихся спутников), а слева, вроде подпирая планету по линии небозема с рыхлыми окраинами тулился большущий диск желтой Паньги, слегка опирающийся на менее крупный и более тусклый бледновато-желтый второй звезды Полисты.

И то, как благо, что в результате перемещений и полетов понятия удара от падения я не испытывал. Потому, когда в спине у меня боль не уменьшилась, а вспять точно увеличилась, медленно поднявшись, сел. И слегка пошевелил плечами, и спиной, ощущая всю ту же нестерпимую боль в районе спины, справа и под лопаткой… Точнее того места, где у людей имелась лопатка. Ибо в моем случае, неважно находился ли я в своем теле, или в сознание, той самой выступающей у меня лопатки, позвоночника, ребер не прощупывалось. Посему в названиях я полагался на полученные, у коредейвов, знания о человеке.

Проще толкуя, сейчас болело у меня, то самое место, что пронзила на теле стрела. Я уже давно заметил, что покидая тело, непременно, переносил и на сознание те или иные свои боли. Так, точно все же был двойственен, и возможно, как предположение не обладал мозгом… Вряд ли телом или сознанием, которое мог наблюдать. И то хорошо, что сейчас и в целом на Невель не плевался своей дурной кровью.

Кисловатый запах наполнил мой нос, он кружил возле меня, словно я потревожил своим падением мелкие колоски янтарной травы, покрывающей эту небольшую и сравнительно выровненную поляну, по окоему поросшую деревьями. Не высокие, и будто не имеющие привычной для Земли кроны, широкие стволы этих деревьев на несколько раз изогнулись по кругу, вытягиваясь вверх так, что со стороны они напоминали плетение веревки. Их опущенные и также перекрученные ветви лишь местами покрывала листва и та жесткая, лоптасто-расширенная. И если в цвете листвы наблюдался желтый, шафрановый и янтарный оттенок, то стволы и ветви окрасились в пурпурные, темно-бордовые, фиолетовые тона. Сама кора была в теплое время года зелено-синей, но в прохладное, дождливое сбрасывала с себя первый слой, оголяя те самые яркие красные оттенки. Потому, когда на почву ложились бело-голубые снега, эта долина, завершающаяся небольшими, одноэтажными постройками, где жили в основном молодые коредейвы, обучающиеся двумя-тремя почасту меняющимися взрослыми, становилась удивительно красивой.

Климат в сей части Невель, где я в основном и бывал, точно меня нарочно планета закидывала сюда для обучения, имел резкие температурные перепады. Здесь дули сильные ветра, слетающие с высившихся по окоему горных гряд, чьи пики упирались в серо-сизый и всегда такой неприглядный небосвод. Впрочем, хоть порывы их ощущались мощными, и, кажется, не стихали на протяжении всего кругооборота лета, они не были холодными, а в теплое время и вовсе приносили прохладу. Это когда звезда Паньга и Полиста не покидали небо даже ночью.

Только сейчас на Невеле наступила ранняя осень, поелику к кисловатому запаху который истончала трава, колосовой плод оной сразу выглядывал из почвы, не имея и малой соломинки, примешивался горьковато-сладкий аромат цветущих деревьев. Ибо они, одеваясь в свои летние тона, начинали выделять те приятные запахи. А мощный гул поющих, свистящих, жужжащих птиц, насекомых наполнял пространство долины, делая Невель не просто обитаемой, а создавая на ней полноценную, бурную, яркую жизнь.