Тот жил неподалеку от набережной, в самом центре города, в тех завидных домах, в которых в прежние годы обитали сплошь партийные бонзы и прославленные артисты. Как ухитрился Апанасов заиметь квартиру в таком престижном месте, история умолчала, однако сам хозяин намекал, впрочем, весьма туманно, о могущественных тетушках и влиятельных бабушках, но кто именно его облагодетельствовал, так и осталось загадкой.

– Ты чай будешь или кофе? – зычно спросил Апанасов, когда отворил ему дверь. – Вижу – доволен! Опять нащебетал что-нибудь умное, признавайся!

– Чай, – подумав, ответил Георгий и только после этого переступил порог.

Квартира представляла собой великолепное сборище неуместных вещей. Прямо посреди комнаты, заслоняя рояль, стояла статуя Афродиты с обрубленными руками, раскрашенная в цвета российского флага, а на длинном ковре, который, убегая из коридора, сворачивался в зале, умостились урны из соседнего парка, монументальные бетонные урны с лепкой. Апанасов именовал их «пепельницами» и притащили их в разгар вечеринки, загоревшись такой дикой идеей и без промедления воплотив ее. Наутро сил тащить обратно уже не было – так их и оставили. В зале стояло три дивана, заваленных журналами и одеждой, а на кухне – барная стойка, перегруженная пустыми бутылками.

На столе тараканно шуршала бумага – Георгию казалось, что рыжие насекомые ползают там и днем и ночью, уже не опасаясь дневного света. Однажды он остался на ночь у Апанасова и сильно пожалел – проснулся оттого, что таракан полз по его лицу. И то чувство мерзкого презрения, которое он еще долго с себя стряхивал, когда выкинул таракана, преследовало его до утра, он так и не смог сомкнуть глаз.

Хозяин же не заботился о мелочном комфорте. Апанасов, готовый любого заткнуть за пояс красноречием, был выше мелких житейских дрязг. У его характера было такое свойство, что чем больше на него нападали, тем сильнее он становился, и никому еще не удавалось одолеть его ни хамством, ни холеными аргументами. Это свойство всегда восхищало Георгия – он, когда встречал активное сопротивление, обычно скисал. Апанасов же мог спорить без перерыва с кем угодно, мог провести всю ночь за чашкой остывшего чая, доказывая попавшемуся собеседнику парадоксальность, к утру становившуюся пресной, надоедая собеседникам до того, что об этом больше никогда и не говорили. Но Апанасов словно был создан для таких ночей, он поднимался из-за стола полным сил, и гораздо хуже ему приходилось, когда изнывал от недостатка общения. Он любил говорить под пиво, и по всей квартире валялась застывшая чешуя чехони, обрывки колбасной кожуры, пустые упаковки из-под чипсов. А хозяин, нимало не смущаясь беспорядком, только и делал, что доказывал очередному приятелю, смакуя эпитеты, бестолковую сущность нынешнего государства и необходимость немедленного взрыва, гораздо более мощного, чем ядерный взрыв, взрыв миллиона людских сердец.

Иногда, особенно при быстротечном знакомстве, его можно было принять за бесталанного хама, горланящего чужие слова, а за душой не имеющего ни звука. Однако эта первая мысль быстро отступала. В квартире повсеместно попадались книги, иногда в самых неожиданных местах – на антресолях, на балконе под связкой газет, на кухне под раковиной. И, как убедился вскоре Цыплухин, хозяин тщательно прочел эту разбросанную библиотеку, и каждую свою мысль он пестовал, аккуратно простирывал, пока она не становилась стерильной, его собственной. Сам о себе Апанасов говорил, что совесть свою нашел обыденкой, проездом в город Серафимович. Тогда компанию, ехавшую в монастырь в паломническом порыве, завернула милиция. В чем там было дело, кого они искали – так и осталось неизвестным. Но непревзойденное хамство милиционеров и то, что одну из подруг едва не изнасиловали в туалете, пользуясь своей безнаказанностью, потрясло Апанасова настолько, что еще долго весь мир для него был пуст, даже собственный ум воспринимал, как выжженную пустыню. Они вернулись тогда злые и готовые на глупости. Друзья пошли и закидали яйцами милицейское отделение. Апанасов остался дома. Ни с кем не говорил, забросил друзей, читал книги и курил в форточку. А однажды ехал в троллейбусе, и состоялся, по его же словам, «случай, перевернувший жизнь». По салону ползла кондукторша, неторопливая, как нефтяной танкер. Отщипывала билеты и двигалась дальше. Двое молодых пареньков – если не школьников, то только-только студентов – увиливали от оплаты. Показалось, они были чуть навеселе. Кондукторша костерила их за гранью приличия. Те отвечали в такт. Хлесткие выражения летали, как перчатки, в обе стороны. Тут к паренькам придвинулся мужик, плотный, хищно оскалившийся мужик. Облокотившись на перила, он высказывал пацанам, и те менялись в лице – один вышмыгнул на остановке, другого мужчина удержал за ворот и ткнул кулаком под ребра. Пацан побледнел и кивнул. Апанасов, долго наблюдавший за этой несправедливостью, не выдержал. Шагнул по проходу и, не говоря ни слова, врезал мужику в ухо. Тот охнул, но руки не ослабил, и Апанасов ударил снова.