Унимая его восторги, Апанасов увел Цыплухина за локоть в другую часть зала.

– Этого опасайся, – сказал он, – вроде смех, а глаза – хитрые. Такой продаст – не слиняет.

– Так ведь и чиновник к тому же, – вставил Георгий.

– Чиновник! Им он был в прошлой жизни. Теперь простой безработный, шляющийся по мероприятиям, ищущий старых друзей, якобы случайно их встречает. И тут к кому-нибудь прилипнет.

И точно, скоро усач намертво приклеился к строгому на вид мужику в сером костюме.

– Все, выставка окончена, нашел жертву, – засмеялся Апанасов.

Цыплухин подошел к фуршетному столу, взял бокал с шампанским. Побродил по залу.

– Нет, все-таки вы не цените возможности! – донеслось до Георгия. – Я вам говорил, у меня есть проект. Верное дело! Принц государства Свазиленд Мулумбу готов сделать меня своим представителем. Да! А вы как думали? Этот наш проект – интересная штука. Вы, разумеется, в доле?

Георгий повернулся. Подле Апанасова стоял невысокий, солидно одетый мужчина и держал его за пуговицу пиджака. Что-то нескрываемо комичное было в их позе.

– И в чем состоит проект? – спросил Апанасов.

– Принц хочет открыть представительство. Разумеется, все оплачено. Вернее, будет оплачено. Мы из него столько денег выкачаем, что купим этот дом с потрохами и картинами. Вам всего-то и надо, что помочь мне!

Георгий отвлекся. По залу шел художник Рататуев, сопровождаемый целой свитой. Были здесь и чиновники в солидных костюмах, с показной важностью на физиономиях, и театральные деятели со вздернутыми носами, и бизнесмены, подстегнутые желанием заиметь славу меценатов. Все были серьезны, и казалось, что эта процессия шагает как минимум для того, чтобы посадить на трон короля. Дошли до первой картины, роскошной мазне без признаков здравого смысла. Художник принялся разъяснять ее значение. Все почтительно слушали. В какой-то момент в музее стояла такая тишина, что было слышно, как уборщица в соседнем зале звенит ведрами. И речь его звучала в зале, как тронная речь.

– Элитарная живопись! Нет большего оскорбления для художника, чем обвинение в элитарности. В юродстве, в нарциссизме – ладно, но элитарность – это значит, что его картины понимают только несколько сумасшедших, и никто более. Что может быть унизительнее этого? Это то же самое, что торговцу фруктами заявить, что его плоды способны раскушать лишь немногие, и то только те, которых здесь сейчас нет, а когда будут здесь – неизвестно…

Художник и дальше излагал в таком духе, похожий со своей седеющей бородой на священника, снявшего до времени рясу.

– А вас как зовут, молодой человек?

Рядом оказался давешний седоватый мужичок, рассказывавший Апанасову о принце.

– Георгий, – нехотя отозвался Цыплухин.

– А моя фамилия Живолуп, – сказал незнакомец. – Фамилия не самая благозвучная, но никогда мне жить не мешала… Когда я был резидентом в Венгрии, то имел одну прелестную знакомую. Мы встречались возле фонтана. Вы знаете, что я в совершенстве владею словацким и чешским языками?

Цыплухин признался, что не в курсе.

– Я был таким франтом. Мне, между прочим, это легко давалось. Я ведь человек обаятельный. Так вот она, моя зазноба, так выговаривала мою фамилию, с каким-то изумительно нежным акцентом! И нисколько я никогда не смущался ее необычности! Наоборот, чем необычнее, тем лучше! Тем я буду злее жить, если хотите!

Георгий присмотрелся к нему. Сквозь весь его конопатый облик просеивалась почти неуловимая суета. Был он седой, пухлый, смотрел прямо в глаза даже со строгостью. Тон его временами переходил в повелительный.

– Мы были видные люди. Теперь уже не так. Вот ты знаешь, что я автор стихотворного сборника? Во-о-от! А ты тоже пишешь, небось, что-то там, изощряешься. Как тебя на выставку-то занесло?