– Мы сидели и ели булку с колбасой, и еще болтали ногами. Мне было так хорошо, будто она моя сестра, – подняла дочка распухшие глаза на маму.

У Милы от волнения забилось сердце и закралось подозрение: дядька мог не только просто побить девочку.

– Доченька, покажи, где вы сидели с Любой.

– Пойдем. Я ей так и сказала, что ты поможешь.

Мила погладила девочку по голове:

– Моя ты умница. Ну-ка, вспомни: что на ней надето? На улице – то прохладно.

– Только большущий сарафан и комнатные шлепанцы, вроде.

Мила еще больше утвердилась в своем подозрении.

– Подожди, найду что-нибудь теплое для нее, и пойдем.

И задумалась: что взять для бедняги, какого она роста? Она забралась на стул возле шкафа и достала с антресолей вещи старшей дочери, которые вполне могли сейчас пригодиться.

Скоро Вера уже бежала к лавочке, где все еще сидела полураздетая девочка с грустными, почти взрослыми глазами. Столько отчаяния и растерянности было в них, что у Милы заныло сердце. Появилось такое же щемящее чувство, какое испытала три года назад, когда узнала историю появления Верочки в детском доме. Люба смахивала сейчас на экзотический цветок, сорванный безжалостной рукой из родной почвы.

Мила надела на девочку теплые вещи, и спросила:

– Люба, скажи, тот дядька только бил тебя, больше ничего не делал?

– Он бил меня, порвал платье, за все хватал, делал мне больно, а потом свалился и уснул. Я выскочила в окно совсем раздетая, с веревки сняла мамин сарафан, что сох после стирки, за сараем оделась. Больше туда не пойду, потому что боюсь. То брат, то дядьки там пристают.

Мила удивилась:

– А что же мама?

– Она всегда напивается водки, и тут же начинает орать, что я нахлебница, и мне пора зарабатывать деньги в семью.

Мила сочувственно пожала плечами:

– Если у вас такое творится, лучше тогда в детдоме жить?

– Так я там два года и живу. Когда брат ко мне лез, бил и рвал на мне вещи, я ударила его кастрюлей с солеными огурцами. Мать их всегда много солит для закуски. И убежала из дому, жила в подвале дома рядом со школой. Кто-то из жильцов написал жалобу, меня забрали в милицию и определили в детский дом.

– И с тех пор ты не была в школе?

– Почему? До вчерашнего дня училась. Теперь не знаю, как там с синяками покажусь.

– А зачем же вчера пошла в родительский дом?

Девочку подняла горящие глаза на Милу:

– А я, может, хочу, чтобы в семью взяли, и я стала артисткой цирка! Чем я хуже других? Для этого нужен отказ матери от меня. А она кричит, что не будет этого делать: раз она дала мне жизнь, я по гроб обязана заботиться о ней. И должна начать это делать уже сейчас.

Мила покачала головой:

– А, знаешь, Люба, пойдем к нам в гости. У нас есть ванна, одежда старшей дочери. Отдохнешь. Приведешь себя в порядок, переночуешь у нас. Никто тебя ругать не будет. Я предупрежу директора. Не в таком же виде в детдом возвращаться.

У Верочки загорелись глаза:

– Мамуль, и чай с пирогами будем пить?

– Обязательно. Я сегодня твой любимый яблочный испекла.

– Ура! Мамулечка у меня самая лучшая.– Она чмокнула Милу в щеку.

И повернула голову к Любе:

– А ты любишь такой?

– Кажется, да. Нам давали как-то в детдоме. Только я не помню, с чем, – покраснела Люба.

– Пойдем скорей, – сказала Вера. И протянула ей руку. Та поплелась с Милой и Верой, стараясь не расплакаться у них на глазах. Все болело. Было одно лишь желание – выспаться, чтобы заработали мозги. От усталости она была не в силах мыслить.

Поздно вечером Мила по телефону рассказала обо всем директору детдома и старшим детям Илье и Наташе.

– Мамочка, постарайся все на Любе сохранить в таком виде, какой есть, – твердил в трубку сын, как аксиому, повторяя то же самое, что и чуть раньше директор.