И тут Теодор не выдержал. Его сердце тоже жаждало ужасной мести. И не дожидаясь, когда к эстетствующему промышленнику подскочит услужливый лакей, он вцепился в его кружевное жабо и что есть мочи прокричал в заросшее густой шерстью ухо:

– Да замолчите, вы, наконец! Ваше место не в музыкальном салоне, а на базарной площади, среди таких же грязных, как вы торговок.

Промышленник опешил. Такой прыти от своего плюгавого соседа он никак не ожидал. И пытаясь оттащить его от своей новенькой шелковой манишки, стал отчитывать Теодора:

– Успокойтесь, сударь и ведите себя достойно. Это не я, а вы мешаете достопочтимой публике слушать нашего великого Амадея. – В то же время Теодор почувствовал, как кто-то сзади заламывает ему руку и пинками выталкивает из зала. Это был долговязый сосед Михаэля, репортер Маркус, по крайней мере, свои пасквили в местных газетах он подписывал именно так и с которым промышленник еще несколько минут назад так весело подсмеивался над виртуозными пассажами Памины. Маркуса не смутило даже то, что он был хорошо знаком с Теодором, но желание выслужиться перед своим новым хозяином видимо взяло верх. Игорь попытался оттащить долговязого, но тут и на него навалились двое здоровенных слуг, и поволокли к выходу.

– Ничтожный сброд, – выругался Теодор, – когда за ними закрылись двери дворца, и они оказались во дворе, больше смахивающим на регулярный сад.

– Поверь, Ансельм, я впервые метал свои перлы перед свиньями… И вот чем все это закончилось – позорным изгнанием из «Обители муз». Единственно, что меня утешает, это то, что и Моцарта не раз спускали пинками с лестницы. А он воспарил в небо. Парадокс! – Какое-то время они шли молча.

– И все же, даже после такой экзекуции я чувствую, что обладаю некоторым достоинством, – снова заговорил Теодор.– Ничего, господа, придет и мой черед!

– Конечно, придет! – подбодрил его Игорь. – Уж мне это наверняка известно….

– Слушай Ансельм, а может я дурак? – вдруг снова обратился к нему Теодор. – Ведь все вот это: и любовь, и измена, и все наши душевные муки, переживания, искания собственного я, все это уже давно было. Оно обрисовано в книгах, изданных задолго до нашего с тобою рождения. Эти книги написаны на все случаи жизни. Разве мы не узнаем в них себя в малейших подробностях, словно бы автор наблюдал за нами, а может даже сидел внутри нас и нагло там копошился… Может вся наша жизнь сплошная инсценировка чужой пьесы неизвестного автора. И мы проигрываем ее, как плохие актеры, ошибаясь, забывая слова, написанные еще много веков назад.

– Может это и чужая пьеса, – согласился Игорь, – но когда мы ее играем, мы не думаем об этом, а просто живем, и нам кажется, что все это происходит впервые. С нами…

– Пожалуй, ты прав, Ансельм. И как бы я ни уговаривал себя, что наш роман с Дорой похож на дурную пьесу, и что нам давно надо бы расстаться, все это я тут же забываю, как только вижу ее. Да, я все еще люблю, но проклятие природы лежит на этой любви. Нравственность, долг, все это пустые слова, когда любишь. И плевать я хотел на мораль, на приличия. Знаешь, что я понял сейчас: то, что нельзя быть робким. Нужно действовать! Решительно! Я не позволю ему больше меня унижать!

Они шли по длинной каштановой аллеи, в конце которой возле газового фонаря чернел силуэт из двух фигур: мужской и женской. Мужчина, довольно-таки высокий в облегающем его стройную фигуру фраке держал за руку миниатюрную даму, пышные юбки которой делали ее похожей на перевернутый цветок. Теодор узнал ее. Да и как он мог спутать ее с кем-то другим…

– Дора, – закричал он, – Дора! – И бросился в темноту…