– Бессмысленный, отчаянный, беззастенчивый набор слов!

По поводу психологии приговоренных он сказал:

– Он описывает смело, сплеча самые трудные моменты. И, разумеется, все это навыворот. Совсем так не бывает.

Конец января 1909 г.

Л. Н. (про Анатоля Франса). – У него мимолетные личности живо обрисованы; а главные – недостаточно ясно. Описано прекрасно. Читая его, любуюсь[243].

Март 1909 г.

Л. Н. про свои писания заметил мне:

– Кое-как набрасываю. Так и надо набрасывать, потому что едва ли успею.

Середина марта 1909 г.

Л. Н. (о Викторе Гюго):

– Это один из самых близких мне писателей. И эти преувеличения, о которых так много говорят, я все это переношу от него, потому что чувствую его душу. Виктор Гюго душу свою вам раскрывает. А Андреевы – чувствуешь, что они стараются тебя удовлетворить, завлечь, заинтересовать, растронуть; но Гюго сам свою душу перед тобой раскрывает[244].

16 марта 1909 г.

Л. Н. пригласил к себе и долго беседовал с одним яснополянским крестьянином, старым своим приятелем[245], от которого ему, между прочим, хотелось получить некоторые сведения из крестьянской жизни для своих задуманных работ. Общение с этим мужиком было Л. Н. очень приятно и полезно, как он потом, за обедом, говорил.

– Я ему стал читать отрывки из старого «Круга чтения», – говорил нам Л. Н., – и к стыду своему, мне пришлось это переводить для него на русский язык, – так я за последние года отстал от них и их жизни. Это мои настоящие учителя; но уроками у них я последнее время очень манкировал.

28 марта 1909 г.

Про один из отделов нашего «Свода мыслей»[246] Л. Н. сказал:

– Мне нравится разрозненность. Видно, до чего с величайшими усилиями человек додумался. А так как он думал об этом в течение десятков лет, то читатель уже найдет для себя связь. Хорошо, что нет этой философской «системы».

4 сентября 1909 г.

Проезжая по Арбатской площади, Лев Николаевич заинтересовался новым памятником Гоголю[247]. Так как оставалось еще время, то я попросил извозчика подъехать к памятнику и предложил Льву Николаевичу сойти и поближе рассмотреть его (Лев Николаевич близорук, хотя замечательно хорошо видит на близком расстоянии и не носит очков). Подходя к памятнику, ему рассказали о замысле скульптора, желавшего изобразить Гоголя среди обыденной московской уличной жизни, пристально вглядывавшимся, опустив голову, в лица гуляющих по бульвару, стараясь мысленно проникнуть в их сердца.

– Ну, как же можно, – сказал Лев Николаевич, – браться за такую непосильную задачу: стараться посредством чугуна изобразить душу человека!

Лев Николаевич стал внимательно осматривать статую, и когда А. Б. Гольденвейзер подвел его к месту, с которого хорошо видно было выражение лица Гоголя, Лев Николаевич заметил одобрительно:

– Ах да, действительно отсюда хорошо видно. Да, выражение хорошее; понимаешь, что художник хотел вложить в лицо.

5 сентября 1909 г.

Л. Н. – «Багрова внука»[248] потому интересны, что он сам описывает свои впечатления. Нехорошо в беллетристике – описание от лица автора. Нужно описывать, как отражается то или другое на действующих лицах[249].

Перед обедом – разговор об искусстве. Я высказал, как рад был прочесть в его дневнике об искусстве: «В искусстве у творящего и воспринимающего становится общее „я“»[250].

Л. Н. – Да, мне стало ясно более высокое значение искусства, чем я считал до сих пор: слияние в одно «я».

Я. – В искусстве это слияние может быть и в высоком и в низменном.

Л. Н. – Вот-вот. А в жизни по любви всегда в высоком только.

Я. – Но зато единение в искусстве доступно с такими, с которыми оно невозможно в духовном разумении.