В последний раз я виделся со Львом Николаевичем в марте 1899 года и провел в беседе с ним два вечера у него в доме, в Москве, в Хамовническом переулке.

Этим и ограничились мои личные сношения со Львом Николаевичем.

Полная луна с высоты своего чертога озаряет мягким лучистым светом всю окрестность. Деревня, барский двор, сад, березовая аллея, пчельник, ближние и дальние рощи, окутанные таинственным полумраком, погружены в глубокий сон. Сквозь чащу дерев мелькает освещенный пруд. Дальше, по другую сторону пруда, на полуоткосе раскинулась деревня. Тишь и гладь кругом. Из окружающей полутьмы дерев в ослепительной белизне вырезывается Яснополянская усадьба. Там еще не спят, видны силуэты движущихся фигур.

Из открытых окон балкона в ночной тишине разносятся звуки рояля. Играют шубертовскую балладу – «Erlkönig» «Лесной царь». Ту-ту-ту-ту-ту-ту, гремит рояль, чей-то голос речитативом выводит: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой, – ту-ту-ту, ту-ту-ту, издают клавиши, – ездок запоздалый, с ним сын молодой», – вторит тот же голос. Торжественное[250]… постепенно переходит в более нежный тон. Около рояля слушатели разместились группой. Исполняет музыку вдохновенного Шуберта с пересказом слов поэтической легенды Гете – Лев Николаевич.

Звуковые волны то переходят в минорный тон, то снова растут, повышаются, и в том месте, где испуганное дитя обращается с мольбой к отцу: «Родимый, лесной царь со мной говорит, он золото, перлы и радость сулит», в которой слышны слезы, моление и страх, а отец, успокаивая его, говорит: «О нет, ослышался ты», музыка переходит в… и в изображении трагического финала, «когда ездок погоняет, ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал», – исполнитель, сам охваченный жуткостью изображаемой минуты, всей силою мускулистых рук, бьет по клавишам, и музыка оканчивается раздирающим аккордом, и последние слова баллады: «мертвый младенец лежал» – стоном проносятся в ночной тишине.

И природа, до того момента молчаливая, мгновенно пробуждается, набежавший порыв ветра всколыхнул вершины столетних дерев, листья затрепетали, зашумели; из аллеи ветер, перебросившись через сад в рощу, стал ослабевать и затих. И снова все погрузилось в прежний сон.

Слушатели под впечатлением музыки молчали. И, как бы желая смягчить чувства, навеянные его игрою, Лев Николаевич взял другой аккорд и заиграл одну из любимых мендельсоновских мелодий.

Дети, под впечатлением пережитого чувства, полагая, что они опять услышат страшного «Лешего», заговорили:

– Не надо «Лешего» даром, Лев Николаевич, сыграй «Ключ по камушкам течет»[251].

– А почто леший чужого младенца заморил? – заметил Семка[252].

– Нешто у него своих ребят не было? – вопросительно заключил Кирюша[253].

– Лев Николаевич, сыграй «Божественную», – просил Федя[254].

– И то, и то, ребята, давай Херувимскую сыграем[255].

– Херувимскую, Херувимскую, – хором подхватили дети.

Импровизированный музыкальный вечер окончился. Студенты-учителя и яснополянская детвора, полные «звуков сладких и молитв», расходятся. Детвора за поздним временем устраивается в кабинете Льва Николаевича и через мгновение в живописных позах, раскинувшись на ковре и под письменным столом, засыпает крепким сном. Часть студентов устраивается в нижней комнате, другая направляется в школьное здание. Лев Николаевич идет провожать своих гостей. Ночь была дивная, воздух дышал весенним ароматом. Энтузиаст Томашевский[256], под наплывом чувств, его охвативших, поет, и слова той песни гулко разносятся по окрестности, и по мере его удаления звуки замирают.