Для видимого присутствия товара в магазинах ввели ограничение, оно касалось количества продукта, отпускаемого в одни руки. Так, например, картошки в одни руки отпускалось по десять килограмм. Население отреагировало быстро: дети, случайно оказавшиеся по тем или иным причинам вблизи очереди, «брались напрокат», причем совершенно безвозмездно. В этом случае покупателю отпускалась продукция на двоих, то есть двадцать килограмм картошки. Таким образом, один ребенок, если он хорошо контактировал с окружающим миром, становился «дочкой» или «сыночком» штук пяти теть, пока его мама ждала своей очереди.

Однако все эти вопросы, проблемы и ненужная суета испарялись сразу же при наличии денег. Категория граждан, имеющая презренный металл в достаточном количестве, отоваривалась на рынках, где цены, как и качество продуктов, были существенно выше магазинных и очереди отсутствовали напрочь.

Перед Агекяном стояла сложная дилемма. С одной стороны, по вышеозначенным соображениям он четко понимал необходимость добывания денег любым способом и любой ценой, а с другой стороны, его удерживал страх. Тень страха витала над перестроечной Россией, как раньше бродил призрак коммунизма. Эта тень до жути пугала Семена Аршавировича. Время было смутное, нестабильное. У коммунистов власть, конечно, отобрали, но никто не мог дать гарантии, что это навсегда, что эти ушлые, пользующиеся безусловной поддержкой пенсионеров люди не сумеют рано или поздно эту власть вернуть, тем более что такая попытка уже была. В те памятные августовские дни по всем телевизионным каналам танцевали лебеди из балета Чайковского, возводились баррикады, и танки вошли в Москву. Всего этого боялись и в северной столице, где у телецентра также выросли баррикады, а перетрусившее мелкое начальство экстренно, с истошно вопящими милицейскими сиренами, эвакуировало детей в город из окрестных лагерей – боялись перекрытия дорог танковыми колоннами миротворцев с Каменки, вполне способными по приказу двинуться на город. В результате дети вернулись в семьи на неделю раньше положенного срока. Разговор с народом у коммунистов всегда был властный и короткий. Агекян понимал, что расстрелять-то, пожалуй, по нынешним временам и не расстреляют, а вот биографию основательно подгадить – это они могут, к гадалке не ходи…

Агекян ждал на стрелке Васильевского острова, все роилось и копошилось вокруг него. Стайками проносились туристы вслед за экскурсоводами с флажками над головой. Свадебными хороводами с цветами и бутылками завивались гости вокруг сосредоточенных фотографов и важно выступающих молодоженов. Суетились у прилавков с сувенирами продавцы и кучковались покупатели. Жизнь текла с будничной неторопливостью, не касаясь Семена Аршавировича и не замечаемая им. Агекян нервным неровным шагом прогуливался взад и вперед перед гигантской фигурой, сидящей у подножия одной из ростральных колонн, и время от времени все так же неосознанно доставал из кармана расческу и проводил ею по волосам.

Гигантской фигурой, подпиравшей колонну с вмурованными в нее носами гипотетически поверженных кораблей, был Волхов – божество, названное в честь одноименной реки, впадающей в Ладогу. Волхов, высеченный из пудожского камня, как и другие три речных божества: Нева, Волга и Днепр, сидел у подножия колонны-маяка около двух сотен лет. Вдруг Агекяну почудилось, что всевидящие глаза божества наблюдают за ним из-под нахмуренных бровей через узкие щелочки полуприкрытых век. В воображении ученого, собиравшегося сделать сомнительный и, возможно, наказуемый в дальнейшем шаг, этот насупленный взгляд ассоциировался с мрачным образом всевидящего ока государства. Так или иначе, Агекян испытал огромное облегчение, когда машина со странным номером К-1 притормозила перед ним и через открывшийся проем окна он увидел приветливую улыбку Джири.