Все это обычно сопровождается хорошим пинком, и задница Паруса дрожит преждевременной старческой дрожью. Но он терпит, надеясь стать таким, как они.

Сейчас лето закончилось, а настоящая зима еще не наступила. Можно было бы назвать это время осенью, но в здешних краях осень ничем не отмечает свое присутствие.

Дожди здесь редкость, и степь так быстро впитывает скупую небесную влагу, что слякоти и распутицы не увидишь. Здесь нет деревьев, чтобы заполыхать переливами желтизны, палая листва не будет шуршать под ногами. Осень приносит только ветра и холод. Зимой они станут сильнее. Нужно уже сейчас раздобыть хотя бы машину угля. Это получается не у каждого, но Бацеха может все.

Уголь в товарняках привозят на станцию. Там солдаты – черные, как горняки в забое, – вооружившись штыковыми лопатами и ломами, вываливают содержимое вагонов под откос. Грохот, скрежет железа. Мокрые и злые, как черти, парни в гимнастерках долбят, ковыряют, бросают. Их привозят автобусом из военной части. Работа – не позавидуешь. Каждый кусок топлива нужно добывать из железных недр. Зимой «мытый» уголь смерзается в одну большую глыбу. Никто не закован в цепи, не видно кандалов, колодок, металлических ошейников. Рабы этой каменоломни скованы приказом, окриком, матерной руганью. Их строем гонят разгружать уголь и строем погонят в казарму. И того, что смог Борис Парус, не сможет никто из них.

Самосвалы развозят уголь по котельным, по частным домам в поселках и отарам в степи, всякий раз вываливая груду блестящих черных кристаллов возле наклонно установленной ржавой сетки от старой кровати. Только в Кыхму ничего не привезут, потому что ее давно нет, она прекратила свое существование. Значит, нужно уметь договариваться – деньги, брага, самогон – нужно находить общий язык с теми, кто развозит уголь.

Парус с тоской смотрел на пустую кружку с потрескавшейся эмалью. Затем перевел взгляд на ведро для угля возле плиты. Оно тоже пустое. Скоро ему идти с этим ведром.

Скок хохочет. Он рассказывает, как якутов на зоне русскому языку учил. Коверкает, переиначивает слова, сильно щурится, смотрит, скорчив глупую рожу, то вправо, то влево.

Они ничего не понимают. А сами маленькие – одного ударишь, все друг за другом падают. Скок выбрасывает вперед сжатый кулачок, опрокидывая шеренгу воображаемых якутов. Снова заходится тонким, сиплым смехом.

Бацеха слегка улыбается, изгибая черную, маслянистую линию усов. Он доволен не столько болтовней Скока, сколько самим собой, своим плотным, грузным телом, наполнившимся теплом коньяка. Копыто, поигрывая перочинным ножом, хоть и сохраняет выражение брезгливого недоверия, все же смотрит на неумолкающего друга без обычной неприязни. Он разомлел от легкого опьянения. Его рыхлое лицо кажется еще более бугристым, как будто его только что вспахали маленьким плугом. Оно из красного сделалось совсем бордовым, напоминая мякоть какого-то перезревшего и треснувшего фрукта. Он по-прежнему молчалив, но тихим сопением выражает явное удовольствие.

Всем в этой землянке сейчас хорошо – всем, кроме Паруса. Это не его праздник. То, что казалось осуществившимся, вдруг ускользнуло из рук. Все рухнуло. Больше ничего не будет. Чужое блаженство только усиливает тоску. Холодное, отупляющее отчаяние начинает овладевать умом. Ничего не хочется. И не надо, и не нужно. Все равно.

Когда накануне вечером они вчетвером – одна команда, один отряд – на двух мотоциклах выехали из мертвого поселка, Парус, сидя за спиной у Копыта, крепко прижимал к груди доверенную ему лапу – так здесь называют монтировку. Он держал эту лапу, как святыню, как сбывшуюся надежду, как ключ от новой жизни.