Биссетт обратила взгляд к матери, которая зарделась и опустила глаза. Незнакомец, удивленный, обратился ко мне:

– Где ваш отец, юный джентльмен?

– У меня его нет.

– Ну-ну, юный господин, – бродяга улыбнулся моей матери, – отец есть у каждого.

– Нет, у меня его никогда не было.

– Убирайся прочь со своим бесстыдством! – крикнула Биссетт.

Словно бы не слыша ее, незнакомец обратился к ма-тушке:

– Что скажете, миссис Пимлотт? Не найдете ли для меня пенни-другого?

– Глупости, мистер Пимлотт – это садовник, – воскликнул я. – А наша фамилия – Мелламфи.

– Так как же, миссис Мелламфи, окажете мне милость?

– Я… боюсь, у меня нет с собой денег.

Произнося это, матушка нервно коснулась серебряного цилиндрика, который всегда носила на цепочке-поясе; там она держала ключи. Я заметил, что большие глаза незнакомца испытующе проследили за ее движением.

– А здесь что, – указал он, – тоже ничего нет?

Она впервые взглянула на него с тревогой и замотала головой.

– Ни гроша во всем доме? Даже пары медяков?

Не спуская с него глаз, матушка сказала:

– Биссетт, не принесете ли мне шестипенсовик с письменного стола?

– Нет, мэм, – решительно отозвалась няня. – Покуда тут этот бездельник, я вас и мастера Джонни из виду не выпущу.

– Думаю, мы должны ему помочь, няня. Так будет лучше.

– Проявите милосердие, госпожа, – нахально вставил бродяга, обращаясь к Биссетт.

– Милосердие для тех, кто его заслуживает, а у тебя на лице написано, что по тебе плачет виселица; готова поручиться, с законом ты не в ладах. Если я куда пойду, то за констеблем, тогда и посмотрим, что ты за птица.

– Чтоб тебя, старая карга, да что ты суешься! – вскричал бродяга, враз сбросив маску благодушия.

С ругательством он шагнул вперед, поднял трость и положил руку на ворота, словно собираясь их открыть. Матушка вскрикнула и отступила, я же ринулся к воротам, чтобы отстоять свои владения.

– Посмейте только войти! Я вас с ног собью, сяду сверху и буду сидеть, пока не придет мистер Пимлотт.

Бродяга опустил на меня хмурый взгляд, а матушка с няней бросились ко мне, чтобы оттащить от ворот. Но когда бродяга поднял глаза на них, его губы растянулись в улыбке, которая напугала меня еще больше, чем прежняя гримаса.

– Вы ведь не подумали, что я собираюсь войти, не подумали? Что я, дурак, что ли, закон нарушать.

– Я побегу за констеблем, мэм, а вы заберите мальчика в дом, – задыхаясь, выговорила Биссетт.

– Не трудитесь, – бросил незнакомец. – Доброго вам дня, миссис Мелламфи, – добавил он, передернул плечами и быстро зашагал по дороге.

Матушка опустилась на колени и крепко-крепко меня обняла.

– Ты такой храбрец, Джонни. – Она целовала меня, плакала и смеялась одновременно. – Но не нужно было так делать, не нужно.

– Пусть бы только вошел, я бы так его пугнул, что он бы стрелой вылетел, – похвастался я.

Поверх ее плеча, через массу золотистых локонов, я наблюдал, как незнакомец удалялся странной прыгающей походкой, необычно ссутулив плечи. На углу Хай-стрит он обернулся и посмотрел на нас. Даже с большого расстояния мне была видна на его лице такая лютая злоба, что она впечаталась в мою память несмываемым клеймом. Матушка этого не видела, а Биссетт, как я заметил, тоже перехватила этот взгляд, тайком плюнула на свой указательный палец и быстро начертила себе крест на переносице.

– Пошли, Джонни, – сказала матушка.

И мы втроем (матушка по-прежнему обнимала меня за плечо) отправились к задней двери, ведущей в кухню.

Кухня, прохладная и просторная, и такая темная (мы ведь вошли из сада, с яркого солнечного света), была прежде «главной залой» старинного фермерского дома, составлявшего древнейшее ядро нашего обиталища, как можно было судить по огромному камину и белому полу из потертых каменных плит. Это была вотчина добродушнейшей миссис Белфлауэр – она как раз стояла у огня, готовя нам чай. Я выскользнул от матери и, пританцовывая, кинулся к кухарке.