Карлман пристально взглянул на Синдри. Теперь поражали не размеры животного, а его глаза, которые завораживали красотой. Алые искорки в них погасли, и на Карлмана хлынул холодный свет, словно раскаленные угли остыли и превратились в гладко отполированные кусочки льда.

Кот встал и потянулся, а потом спрыгнул с сундука. Карлман невольно отступил на шаг, когда тот абсолютно бесшумно, с величественной грацией приблизился к нему. Молодой квендель никогда не боялся кошек, но создание со светящимися, будто иней, глазами внушало почти такой же страх, как и одноглазый гость. Синдри пронесся мимо, едва не задев его. Карлман посмотрел на шелковистую, блестящую шерсть, которая казалась чернее, чем у других кошек.

«Черный, будто ворон, – подумал он. – И уж точно не меньше одного из них». Мысль о воронах пришла ему в голову вовсе не потому, что он стоял в комнате трактира в Вороньей деревне. Между этими птицами и кошачьими глазами была какая-то связь – вот о чем он думал.

Синдри подошел к человеку и доверчиво потерся о его сапог. Храфна Штормовое Перо наклонился и почесал кота за ушами, а тот потянулся, подставляя голову под ласковую руку. Потом прошествовал дальше по комнате, приблизился к кровати Бульриха и запрыгнул на изножье.

Храфна приглашающим жестом указал квенделю в том же направлении.

– Пора будить твоего дядю.

Карлман выслушал это предложение почти безучастно. «Может, я сам сейчас сплю в кресле рядом с кроватью матушки», – подумал он. Так, видимо, и случилось, потому что молодой квендель вдруг услышал пение: тихое, убаюкивающее и умиротворяющее.

Однако звучал не голос матери, способной стереть нежной мелодией все горести последних дней. Карлман открыл глаза. Только сейчас он осознал, что уже давно сидит у постели Бульриха, а по другую сторону кровати стоит на коленях высокая фигура одноглазого. Мужчина склонил голову, и его темные пряди, черневшие, будто вороново крыло, на фоне окна в нише, милосердно скрыли пустую глазницу.

Спящий среди подушек и одеял не шевелился. Тень мужчины окутала его, как и странная проникновенная мелодия. Карлман зачарованно слушал и вскоре не только разобрал смысл слов, но и понял, что пел не кто иной, как Храфна Штормовое Перо.

Снаружи, за открытым окном, над двускатной крышей трактира поднимался шепот. Легкий ветерок играл в листве старой липы, под которой некогда вершился суд. На душе у молодого квенделя становилось все беспокойнее. Однако песня была такой красивой и нежной, что хотелось слушать ее еще и еще.

Никаких дубов в округе не было, и все же Карлман видел их, слышал, как они шелестят листьями. Пение Храфны могло заставить вообразить любое дерево. Повинуясь мелодии, постель больного Бульриха будто бы обступил добрый и приветливый лес, и казалось, что теперь дядюшка Карлмана лежит на поляне в тени больших деревьев и крепко спит, надежно скрытый от пережитого зла, которое сила стихов и музыки прогнала прочь.

Каким бы ужасным ни было его лицо, певец Великого народа обладал прекрасным голосом. Карлман мог бы слушать его бесконечно, позабыв о времени и о собственном страхе перед ночным гостем.

Допевая последнюю строку, Храфна взял больного за ладонь, вытягивая из глубоких вод сна в явь. Быть может, требовалась именно длинная рука человека, чтобы помочь Бульриху выбраться из того оцепенения, в котором он так долго пребывал.