– Вы же понимаете, что без Вашей подписи я не могу направить дело в судопроизводство, и, тем не менее, продолжаете отрицать очевидные факты.

– Я ни в чём не виноват, – односложно цедил щербатым ртом узник.

– Да, но в деле присутствуют факты, – опять гундел следователь, – вот, например, о Вашей поездке в Москву и о Вашей встрече с председателем Госплана СССР Вознесенским! Выставка опять же торговая… Или Вы никуда не ездили?

– Ездил. По делам службы. В командировку.

– Ну! – обрадовался следователь. – А говорите: «Не виноват». Как же не виноват, когда ездили и встречались, и есть мнение, что разговоры велись вокруг отторжения Ленинградской области от СССР. Не зря же в Ленинграде Всесоюзную выставку провели… Хотели столицей РСФСР сделать? Подпишите, пожалуйста.

Иван Петрович, некоторое время наблюдавший, какой лимонад развёл чистоплотный следователь, не выдержал, шагнул к обвиняемому и ткнул в него указательным пальцем.

– Он тут чё делает?

– Так, понятное дело, – суетливо стал объяснять следователь, стараясь не смотреть кату в глаза, – это подследственный Шульман, обвиняется по трём статьям.

– Подследственные по улицам ходят, а у нас в тюрьме, считай, уже все осужденные. Подписывай, сука, – глухо произнёс майор, сверху вниз глядя немигающими страшными глазами на беспомощную жертву. – Мы тебе тут власть или кто?

На висках у палача вздулись синие вены, зрачки расширились, белки выкатились наружу и покрылись сеткой красных кровавых прожилок, хищно раздулись ноздри, он задышал громко и часто, после чего неожиданно ударил с правой в небритый подбородок подследственного, одновременно ногой выбив из-под него стул. Человек, словно куль, упал лицом на пол. Кровяной ручеёк стал быстро превращаться в небольшую лужицу с неровными краями.

Следователь, бледный, как мел, испуганно выскочил за дверь.

В коридоре он нервно закурил папиросу «Казбек» и прислушался – из камеры доносились тупые звуки ударов сапогом по телу. Показалось даже в какой-то миг, что услышал он и как хряснули сломанные кости. Кроме того, ужасные удары сопровождались вскриками избиваемого и угрожающими возгласами ката:

– Это тебе за Сталина, сволочь! А это – за Ленина! Подписывай, мразь! За Сталина! За Ленина! За Сталина…

Когда дверь открылась и палач вышел, на него невозможно было смотреть без содрогания: вместо лица на нём была забрызганная кровью маска с жуткой улыбкой, похожей на омерзительную гримасу. Кровь спеклась на сапогах, на офицерской полушерстяной гимнастёрке и даже на погонах. Костяшки пальцев правой руки были разбиты напрочь, кисть отекла и стала неестественно багровой.

– Иди. Подпишет, что скажешь, – сказал истязатель и, шатаясь и прихрамывая (производственная травма), пошёл в забранный железной решёткой конец коридора, а там уже надзиратель, звеня связкой огромных ключей, торопился распахнуть перед ним собранную из толстых четырёхгранных прутков тяжёлую железную воротину.

Пил Иван Петрович, не просыхая, до самых похорон вождя, на которые прибыл вместе с родителем, одной рукой державшимся за локоть сына, а другой сжимая трость с набалдашником, представлявшим собой искусно вырезанный человеческий череп.

Тьма народу не помешала им находиться в первых рядах за спинами родни и соратников Иосифа Виссарионовича. Маленков, Берия, Молотов и Булганин несли вахту в почётном карауле. Василий Сталин стоял у самого гроба и плакал в открытую, не стесняясь. Кто-то из близких родственниц вытирал ему слёзы большим креповым платком.

Майор Ягго обратил внимание на Василия тогда, когда тот стал громко повторять, что отца намеренно отравили, потом у него началась самая настоящая истерика, усилившаяся возникшей давкой, и даже Светлана не могла успокоить брата, свистящим шёпотом жаловавшегося ей: «Теперь Берия меня на части порвёт, а Хрущёв с Маленковым ему помогут».