– Да…, Трезвилов умудрялся снабжать деликатесами элиту Советов и умел налаживать с ними контакты, не забывая себя, одновременно общаясь с гениальными аферистами, – Давид Утопич с грустью вздохнул. – Эти гении торговли умудрялись делать миллионные состояния под носом у советской власти, несмотря на грозящую за это смертную казнь.

– Самый крутой дефицит на прилавки почти не выставлялся, или попадал туда чисто символически. По себе знаю. Я лично проводил в эти закрома с чёрного хода, многих цикашников, руководителей всех мастей и их жён, продавая допущенным к «кормушке», все по блату через общества: «Ты мне, я – тебе», «Ты меня уважаешь», «Я – тебя уважаю», «Мы – уважаемые люди». Да, наш директор понимал в этом толк и был членом всех этих тайных обществ, а посему ему прощались любые вольности, но … Как сейчас помню, – я уже перед пенсией планировал за «Краковскую» приобрести ещё и «Докторскую диссертацию», когда судьба распорядилась по-другому…

Нагрянул ОБХСС – и Родина не забыла мои высказывания о «честности в Елисеевском». Меня уволили без права работы и проживания в городе N, «наградив» условным сроком, со словами: «Вам сильно повезло» … А вот директора – закапали…

Некоторое время спустя, Оболдуев Давид Утопич, удачно используя связи, приобретённые ещё в колбасной секции, с отвращением исхлопотал себе досрочную пенсию, поселившись за городом N – в доме «Забытые грёзы».

Престарелые артисты, пожизненно живущие в этом доме, пытаясь выяснить его заслуги, донимали его распросами, но он их посылал уклончиво: «Да, я своеобразный артист, но я заслужённый артист «Елисеевской школы!»» – в итоге общество и время отказывалось его лечить, не давая успокоения его анархической душе.

Душа его дрожала от негодования и завести даже тогда, когда огорчённый Оболдуев одиноко прогуливаясь мимо открытых окон «Забытых грёз» иногда улавливал обрывки фраз артистов о фильмах, гонорарах, сцене, и их влиянии на общество. Эти все разговоры, где он не мог влиять на процесс изымания денег, его опустошали…

Иногда анархист-одиночка целыми днями смотрел через окно на ручей без названия, где текла родниковая вода, но мысли Давида Утопича всё равно перескакивали на советское, ему подсознательно неприятное. Вспоминались возмутительные ему эпизоды – октябрьские и первомайские демонстрации, на которые его, на добровольно-принудительной основе, регулярно «пригашали»…

В весёлой колонне под флагами и транспарантами, призывающими граждан выполнить пятилетку в четыре года, Давида Утопича ещё больше раздражали разговоры о достижениях и росте благосостояния.

Оболдуева просто опустошали разговоры о достижениях, о жаловании, которые окружающие называли зарплатой, о кассе взаимопомощи, о месячнике помощи детям, о социальной значимости соц. Соревнований, вручение грамот и вымпелов победителям.

Давид Утопич вздрагивал от песни о паровозе, который… «летит вперёд», потому что не понимал почему именно в коммуне должна быть остановка… и вообще он просто не знал в какой стороне коммуна, но боялся спросить. Зато твёрдо усвоил, – «коммунизм на горизонте», где «каждому по–потребности, а от каждого по способности»! Первая же часть лозунга ему нравилась значительно больше…

В мире же киноискусства ему ближе был фильм «Процесс о трёх миллионах» и «Блеф», а не «Бронепоезд» с «Клопом» и пьесой «На дне», где, как ему казалось, он находится после выхода на пенсию. От этого «Дна», Оболдуев не мог прийти в себя – помогали только минуты молчания, опущенные веки и воспоминания о его работе в Елисеевском. Там его почерневшая душа искренне радовалась процессам обвеса и моментам реализации просроченной продукции оптом, по завышенным ценам, клиентам с «чёрного входа» …