– Ты уместишься на лавке? Правда, подстелить нечего.

Неровный свет от керосиновой лампы собирал по углам таинственные тени, весело трещали дрова в печке, Варя металась по сторожке в поисках «постельных принадлежностей», Геннадий наблюдал за ней. Ему казалось странным, что она совсем не смущается, ходит себе в само сшитом бюстгальтере, ужасных панталонах, нисколько не кокетничает, странная такая. Да и вообще, решил Геннадий, зачем красавицы – жеманные, умничающие, спесивые, когда тут для разнообразия – деревня во всей красе. Жаль, что репортаж об этом не напишешь. Варя вытащила откуда-то два мешка с сеном и начала вытаскивать его прямо на пол.

– Вот повезло, Захарыч оставлял для своей Ляльки – лошадь его так зовут, да видно не успела она стрескать, – Варя говорила как бы между прочим.

– Иди, ложись, а я на лавке лягу.

Геннадий долго пристраивался на узенькой подстилке из душистого сена.

– Ну, хочешь – иди на лавку, а я на полу. Мне не привыкать.

Она соскочила с лавки, подошла к нему. Геннадий молча потянул её за руку.

– Ты, что? – испугалась Варя, кажется впервые за весь вечер.

– А ты как думаешь?

– Ты эти штучки брось, – Варя насупилась и отошла подальше.

– Какие штучки, что ты имеешь в виду? – спросил Гена, давясь от смеха. Он не думал, что Варя – вот так просто «прыгнет в лодку», как к Мазаю, но ему вдруг стало интересно, что она имеет в виду под «штучками».

– Ты думаешь, я сразу под тебя лягу, если и сняла платье, так что ж из того, ты не думай, у нас в деревне не заведено так, как у вас в городе – «свободная любовь». Я вот сейчас домой пойду, – Варя говорила это, постепенно меняя интонацию. Вдруг она заплакала, села на пол и, всхлипывая, проговорила:

– Это потому, что я – некрасивая.

Геннадий и не понял, к чему это было сказано. Сначала он испугался этих обильных слёз, потом подсел к ней поближе, стал гладить по голове. Ему помешали очки, он их снял, потом помешали шпильки, он их аккуратно вытащил, волосы, как лунный свет, заструились по плечам, потом он нашёл, что этот ужасный бюстгальтер тоже должно быть очень мешает, попытался расстегнуть его, но конструкция оказалась незнакомой.

– Это как расстёгивается? – поинтересовался он.

Варя машинально дёрнула за какие-то верёвочки и сняла его, не переставая плакать. Полная налитая грудь выскользнула из тесных пелёнок.

– Вот это да! – Геннадий воскликнул совершенно искренне.

Где те красавицы, ну-ка станьте рядом! Варя перестала плакать, сидела на полу и потихоньку всхлипывала, вроде была и ни при чём. Геннадий прикоснулся к груди кончиками пальцев. Тугая, упругая, она наполняла его руку, он уже не мог оторваться. Нежно прикоснулся к ней губами. Осторожно придерживая другой рукой, уложил Варю на пол. Она дрожала, но не от холода, а от возбуждения. Геннадий отклонился, чтобы полюбоваться:

– Варенька, да ты – красавица! – сказал он с неподдельным восхищением. Чувствуя всё возрастающее желание, он стал раздеваться сам. Варя крепко зажмурила глаза и молчала. Геннадий опять прикоснулся губами к груди, чуть потянув за сосок. Пахло молочком, а может сеном, на котором она лежала. Варя опять задрожала, но глаз не открыла, стиснув теперь и губы.

– Варенька, милая, всё – хорошо, всё будет очень хорошо, – приговаривал Геннадий, снимая одежду. Ему хотелось ощутить её телом, – вот такую упругую, сбитую, почувствовать молодое невинное тело. Он всё больше и больше возбуждался. Не сводя глаз с её груди, он стал стаскивать с неё панталоны, которые обнажили золотистый лобок. Варя нисколько не сопротивлялась, только дрожала. Геннадий ещё раз потянул за сосок. Варя судорожно всхлипнула, не открывая глаз.