Куница Жанна Никольская

Глава первая

Зачем ты закрыла вуалью лицо

Мне тебя и так не узнать.

Все изменилось, все изменилось опять…

Эдмунд Шклярский, “Праздник”

Только будет ли счастье в развороченном раю?

Эдмунд Шклярский, “Развороченный рай”

1.

Ручьёв

Солнце на рассвете – золотисто-розовое. Ручьёв проснулся рано – он вообще был “жаворонком”. В отличие от жены – та являлась типичной “совой”.

Его это не удручало (разве что он опасался, что от долгих ночных бдений за компьютером или книгами ее (наследственно склонное к близорукости) зрение, не дай Бог, ухудшится.

Он встал с постели, стараясь шуметь как можно меньше, чтобы не потревожить Ольгу (свою Олюшку, Оленьку, Ольгу Витальевну), но она все же пошевелилась и приоткрыла слегка опухшие со сна веки.

–Спи, – прошептал Сергей, – Я все сделаю сам.

–И с Дениской? – пробормотала она сонным голосом, и он подтвердил, что да, конечно, сам отвезет Дениску в ясли-сад, а до этого разбудит, умоет, накормит завтраком… и сварит (так и быть) кофе для нее, своей супруги, лично, хотя ей лучше бы переходить на чай, учитывая сердце…

–Зануда, – беззлобно проворчала Ольга, поворачиваясь к нему спиной, и он не удержался от искушения погладить ее русалочьи темно-каштановые волосы, которые восходящее солнце заставило отливать медью.

…Вынашивая Дениса, она (в глазах Ручьёва) стала походить на мадонну (какими их изображали художники эпохи Возрождения), и этот период стал для него настоящим кошмаром – не оттого, что она замучила его своими капризами и причудами (как раз наоборот, ребенка она “носила” на удивление легко, лишь на четвертом месяце доктора посчитали, что существует какая-то там неясная “угроза выкидыша” и уложили на полмесяца в больницу, где кололи ей витамины и измучили постоянными “заборами” анализов).

Нет, его, Ручьёва, кошмар заключался в страхе, что она не перенесет родов. И даже не потому, что рожать ей предстояло не в какой-нибудь прославленной швейцарской клинике, а в роддоме крупного сибирского города…Страх его был совершенно иррационален и основывался на том, что так не бывает. Ну не бывает так – чтобы женщина, которую ты до безумия любишь, осталась с тобой. Да еще надолго (на всю жизнь в идеале). Значит… Значит, что-то должно случиться. Что ему еще придется заплатить за свое сбывшееся желание. А тут тебе реальная опасность – роды. И хотя Ольга храбрилась, говоря со смешками, что “кричать будет исключительно по-русски, и не произнесет ни одного французского, английского или португальского “черт” и “дерьмо” (разве что уже лет десять привычное для каждого россиянина fuck), и он улыбался в ответ, что улыбался так напряженно, что однажды она не выдержала и поставила условием пребывания с ним отъезд его из города на время своих родов. Мол, вот когда рожу (конечно же, благополучно) – тогда позвоню тебе по сотовому, и возвращайся, заваливай меня цветами, фруктами и памперсами. Но не вздумай маячить под окнами роддома во время процесса (уж не говоря о присутствии рядом!)

Конечно, из города он не уехал, но маячил не у окон роддома, а в половине квартала от него. Сидел в машине, курил одну сигарету за другой, старался что-то читать (ничего не запомнил, конечно), слушал радио (чуть его не расколотив, так, наконец, стало раздражать), наконец, поехал к Палычу, сидел у него, тупо пялясь в телевизор, несколько раз ловил на себе сочувствующие взгляды Маргариты Петровны, жены Палыча (матери двоих детей и бабушки двух внуков), потом вернулся Палыч, предложил выпить водки, он неожиданно для самого себя согласился (хотя водке всегда предпочитал виски и коньяк) и, в итоге, так “наклюкался”, что и отрубился на диване, в гостиной Палычевой квартиры.

Проснулся на рассвете (удивительно, но голова почти не болела – значит, сибирская водяра была качественной), и первой мыслью ожгло: “Как она?!”

Схватил трубу мобильного, лихорадочно набрал номер дежурного врача роддома.

–Поздравляю, папаша, у вас сын.

Сын. Даже поначалу не осознал. Ну да, сын. А она-то как? Как она?!

Кажется, не спросил – проорал. Врач (это была женщина), похоже, даже опешила. Затем довольно раздраженно ответила, что роженица в порядке, спит, когда проснется – перезвонит сама.

Тогда и накатило. Хорошо, что семья Палычева (то бишь, сам Палыч, его жена и их взрослая дочь) спала. Пулей вылетел за дверь, шел пешком неизвестно, куда, главное – нужно было растратить накопившуюся энергию, снять напряжение… На глаза то и дело наворачивались слезы, поэтому все видел расплывчато, словно через рифленое стекло. И очнулся лишь в тот момент, когда услышал трель своего мобильника.

…Она начала говорить, потом почему-то замолчала, тяжело задышала… У него, кажется, сердце остановилось. Что случилось? Что могло случиться? И с кем? С ней? Ребенком? “Лишь бы не с ней, – стучало в висках, – Только не с ней, Господи…”

–Да я реву как дура, Серж, от облегчения. Все нормально, правда, паршивая из меня “радистка Кэт”, я ругалась, как пьяный матрос, на пяти языках, кажется, даже по-немецки… – он, наконец, осознал, что она и плачет, и смеется одновременно, – Все нормально, слышишь? Дениска сейчас спит, кормежка только через четыре часа…

–Какой Дениска? – по-дурацки переспросил он, пока до него не дошло – она уже выбрала имя сыну. Их сыну.

Их общему сыну.

* * *

Она родила удивительно красивого мальчишку с удивительными глазами цвета морской волны. Иногда они казались голубыми (у нее темно-голубые глаза), а иногда зелеными (у него глаза серо-зеленые). Кое-кто из знакомых утверждал, что со временем их цвет определится, станет каким-то одним – либо голубым, либо зеленым, или даже серым, а Палыч говорил, что такими они и останутся – цвета морской волны. А вот пшеничные волосы могут потемнеть. Стать Ольгиными – темно-каштановыми.

Внешность – не самое главное. Главным было то, что его порой даже настораживало – для своих четырех лет Денис был на редкость развитым ребенком и легко усваивал иностранный язык, французский, на котором Ольга стала разговаривать с ним поначалу вроде бы в шутку… но потом увлеклась, и теперь Денис почти так же свободно трещал по-французски, как и по-русски. Ее-то ничто не беспокоило, но Ручьёв иной раз думал -не слишком ли высока нагрузка на мозг ребенка? На что супруга неизменно приводила довод о детишках из дворянских семей позапрошлого века, которые по-французски говорили даже лучше, чем на родном языке.

И в любом случае, при первых же признаках перенапряжения (потере сна, аппетита, головных болях) они обратятся к докторам (он, Ручьёв, найдет самого лучшего и опытного педиатра) и станут исправно выполнять все их рекомендации.

Но пока Денис подрастал, аппетита и сна не терял, на “больную головку” не жаловался, любил подвижные игры и вообще являлся, пожалуй, самым обожаемым ребенком в своем детсаду (по крайней мере среди воспитателей).

Разве что воображение у него было развито излишне. Как-то Ручьёв имел неосторожность при нем назвать Ольгу “своей феей”, а Дениска неожиданно воспринял это всерьез. Разумеется, его мама – фея, ведь она самая красивая (все так говорят!) и добрая, и знает языки, которых никто кроме папы и тети Иры (маминой подруги) не знает, и вообще, если очень сильно чего-то захочет, это сбудется.

Вывод – фея она фея и есть.

–Ладно, – обреченно согласился Ручьёв, – Только уж ты не болтай об этом, чтобы ее не спугнуть.

Малыш не на шутку обеспокоился.

–Чтобы она нас не бросила?

Ручьёв удивлялся, как до сих пор не бросила.

* * *

На втором году совместной жизни (это был знаменательный день, дата их знакомства, и они решили ее отметить, пошли в ресторан (лучший в “глухой” провинции, где обосновались), а потом, подвыпив, гуляли по городу, и он имел глупость спросить, почему она все-таки осталась с ним (при ее-то внешних данных, образовании, воспитании и вообще… возможностях).

Она посмотрела на него немного задумчиво, этак затуманенно посмотрела и неожиданно задала вопрос, показавшийся ему (в тот момент) абсурдным до последней степени.

–Ты меня любишь?

–Могла бы и не спрашивать, – буркнул он, даже слегка разочарованный. Мало она получила доказательств этой любви?

–Просто ответь, – настаивала она, и до него вдруг дошло, что вопрос-то задан неспроста, есть здесь “второе дно” или то, что при всей очевидности, он по дурости пропустил.

–Извини, – произнес он как можно мягче, – Конечно, если не принимать во внимание маму, по-настоящему ни одной женщины не любил. До тебя.

–А теперь любишь? – очень просто спросила она, и он так же просто ответил:

–Теперь люблю, – и тут же все стало ясно.

Посему “Вот и ответ на твой вопрос” прозвучало с ее стороны совершенно излишним.

И не потому, что ни от кого другого она не слышала подобного (слышала, конечно, слышала, и, пожалуй, куда больше, чем ему бы того хотелось), но то, другое “люблю” означало “хочу”, “вожделею”, “ты льстишь моему тщеславию”… не более.

Истинное же ЛЮБЛЮ – в изначальном смысле, – пожалуй, так же редко, как и куница в центре большого города (пусть даже сибирского).

Или садовая лилия – среди придорожных сорняков.

–К тому же, ты куда лучше меня приспособлен к жизни, – добавила она серьезно, – Ты не боишься трудностей, ты одинаково хорошо “рубишь” и в компьютерах, и в плотницком деле… Помнишь, как смастерил для Дениски стульчик и столик? Сам?