У подножия склона речной терраски бьют роднички. Здесь уже открылись маленькие проталины. Едва ступив на землю, медведь начинает делать покопки. Я вытаскиваю свой полевой дневничок и начинаю подсчёт…

С лужи маленькой болотинки, при нашем приближении, срывается серая птица, величиной с голубя.

– О! Горный дупель! – вскидываюсь я.

– Я подумал – вальдшнеп! – отзывается Казанцев.

– Нет! Горный дупель! – отрицательно качаю я, головой, – Дыхан, прошлой весной, так сказал. Хотя я, сколько не пытаюсь понять разницу между вальдшнепом и горным дупелем – так и не нахожу! Дыхан, на это, сказал, что разница у них – чисто экологическая: вальдшнеп улетает на зимовку на юг, а горный дупель всю зиму ютится по таким вот, незамерзающим болотинкам.

– Дыхан – орнитолог, – соглашается Сергей, – Ему виднее…

Мы шагаем по снежному медвежьему следу, через закоулок…

Скоро выходим на обширную поляну, среди языка пихтарника. По насту, мы шагаем уверенно и твёрдо, как по асфальту.

– Взик! Взик!

– Взик! Взик!

За сегодняшнюю ночь подморозило, и крепкий, льдистый наст лишь звонко хрустит под резиновыми каблуками наших болотных сапог…

Впереди, на снегу, чернеет кучка!

– О! Помёт! – ещё издали, радостно горланю я.

Для меня, это – научный материал.

– Сейчас! Поковыряю его палочками…

Но… жидкий помёт, за ночь, застыл на поверхности наста тонким, чёрным блином. Попробуй – поковыряй! Камень! Но, для меня, эта проблема – уже пройденный этап. Я спокойно вытаскиваю из своего рюкзачка пачку новеньких полиэтиленовых пакетиков и загружаю в один из них выломанный палкой из наста, блин помёта. Засовываю пакетик себе в рюкзак. Скоро пригреет солнце и пока мы, к вечеру, приползём домой – этот помёт будет в самом, что ни на есть «рабочем состоянии»…

Я стою и созерцаю красоту. С веток деревца, перед моим лицом, свисают жёлтые серёжки! Это – цветёт ольха волосистая. Та, что на Кунашире образует сырые ольховники, по которым мы, так упорно, день за днём, шляемся с напарником…

Я круто сворачиваю в пойму – теперь, нам нужно пересечь речную долину и уйти под вулкан, в сторону Ночки…

Уже близко речка Тятина. Впереди, свечами вверх, ивняк пробивает пара крякв!

– Кря! Кря! Кря! Кря! – надрывно орёт утка.

– О! – вздрагиваю я, от неожиданности, – Кряквы!

– Конечно, кряквы. Как их, спутаешь?! – скептически отзывается Казанцев, – Орут, как недорезанные!

Мы стоим и провожаем глазами улетающих уток…

– Может, там – ещё что осталось? – спрашиваю я и предлагаю, – Давай, потише?

– Давай, – соглашается Казанцев, – Может и осталось.

Мы осторожно подкрадываемся к речке. Выше нас, взору открывается широкая и длиннющая яма! Вплотную к воде, по обоим берегам речки, стоят высокие стены молодого ивняка. С самого начала ямы, как бабочки, мельтеша белыми зеркальцами на крыльях, вниз по речке, нам навстречу стартует целая ватага крохалей! Как торпедоносцы, красиво и сильно, эти крупные утки взлетают по ивовому тоннелю речки, мимо нас. Торопливо, тройками, я считаю их: «Три, шесть, девять, двенадцать, пятнадцать…».

– Восемнадцать штук! – оборачивается ко мне Сергей.

Я не шевелюсь – мимо моего лица, как на параде, в бешеном напряжении проходит птичья эскадрилья…

– Восемнадцать… – наконец, я запоздало киваю головой, продолжая заворожённо смотреть вслед чёрно-белому мельтешению.

– Красиво как! Сила и мощь…

Моя рука, сама, тянет из кармана полевой дневничок. Большой крохаль – как гусь, это самая крупная утка на Кунашире…

– Ке-ке-ке-ке!

Уже перейдя речку по перекату, далеко позади, мы слышим короткие, пронзительные и такие неприятные для человеческого слуха, скрипучие крики большого пегого зимородка. Я злорадно усмехаюсь в бородку: «Зимородок!.. Хм! Проснулся… Визжи, теперь, хоть тресни! Мы уже уходим с речки!».