– Да, ладно! – отмахиваюсь я, доставая свой дневничок.

Мы проходим ещё немного по снежной равнине поймы вверх по речке и снова выбираемся наверх, на гребень высокого борта речной долины. Отсюда, со смотровой тропы, открывается отличный обзор! Особенно – с площадки над высоченным, почти отвесным обрывом. Здесь мы всегда немного задерживаемся, чтобы посидеть и посмотреть на природу, с высоты этой осыпи. Если что, здесь катиться вниз, до речки – метров двести…

– Карр!.. Карр!

Где-то далеко внизу, в пойме, чуть выше нашего обрыва по речке, лениво каркает ворона. Я медленно веду, на этот звук, круглое поле своего бинокля…

Но вижу лишь серость и сырость ранней весны. Речная пойма… Сейчас – это белые поляны снега с одиночными пауками мощных ив… Вот она, чёрная, извилистая лента речки! С метровыми надувами снега по берегам…

– Карр!.. Карр!

Движение чуть справа привлекает моё внимание! Я навожу бинокль: это орлан-белохвост! В несколько взмахов своих огромных крыльев, он взлетает со снежного надува речного берега, в крону стоящей рядом мощной ивы.

– О! Вижу орлана! – я приникаю к биноклю, – Сейчас посмотрим…

Рядом с ивовым баобабом, на который взгромоздился орлан, я отыскиваю ещё двух орланов! Эти – тоже белохвосты. Здесь, в трёх километрах от побережья, проталин нет. Зима. Весна, сюда, ещё не добралась… Обе птицы стоят на метровом, снежном надуве речного берега. Рядом с одним из орланов, на снегу чернеет крупная рыбина.

– Карр!.. Карр! – редко и инфантильно, вскрикивают вороны.

– Ого! Какая! – удивляюсь я, передавая бинокль Сергею, – Смотри! Как кетина!

– Ага! – соглашается тот, наведя бинокль, – А, вот и вороны! Две штуки… Теперь понятно, почему они орут.

– Кеты у нас, весной, не бывает, – прикидываю я, – Значит, это – кунджа.

– Ну! – соглашается со мной напарник и удивляется тоже, – Ничего себе, кунджина!

Перескакивая в переплетении веток огромной ивовой кроны рядом с орланом, вороны не питают особых иллюзий насчёт скорой кормёжки.

– Карр!

Лениво каркая, вороны приготовились к долгому ожиданию.

– Эх! На месте бы всё осмотреть! – вздыхаю я, – Пальчиками потрогать!

Сергей, в ответ, скептически хмыкает: «Хм! А, потом – останется только обратно, сюда вот, выползти… Делов-то!».

– Ну, уж, нет! – категорически отрезаю я, глядя с огромного обрыва вниз, себе под ноги, – Я, здесь, погибать не собираюсь!

Так и оставшись незамеченными для птиц, мы удаляемся обратно, в сторону нашего дома…

Тятинский дом. Одиннадцатое апреля. Солнечное, чудесное утро. День обещает быть просто шикарным. Перейдя вброд Тятину по перекату выше устья, мы разворачиваемся вверх по речке и шагаем по краю надпойменной террасы. Этот, западный борт речной долины – совсем не высок…

Метров через семьсот, мы выходим к закоулку, заполненному тёмным языком пихтарника. Здесь, узким языком, речная долина глубоко выдаётся на запад, в междуречье.

– О! – восклицает Сергей, – Смотри, какой запупок!

– Чего?! – морщу я, нос, – Что, ещё, за слово такое, ты нашёл?! В русском языке!

– За-пу-пок! – смакую я, на слух, слово по слогам, – Ну, Казанцев! Ты, как выкинешь чего! Хоть стой, хоть падай!

– А, чего? – стоит на своём, ершистый Казанцев, – Запупок – он и есть, запупок!

– Ха-ха-ха! – смеюсь я, шагая по кромке террасы, – Запупок! Ха-ха-ха!

– Ладно, ржать! – останавливает меня напарник, – Вон! След медведя!

Метров через пятнадцать, мы подходим к медвежьему следу, на белом снегу.

– Молодой! – прикидывает Казанцев.

– Ага, – соглашаюсь я, – С человека. Лапка маленькая.

Здесь, вчера, медведь вышел в пойму, кормиться. Мы тоже разворачиваемся в пойму, по когтистому, снежному следу. Шаг за шагом…