Однажды вот так проснувшись, положил перо, на котором засохла тушь, прошел коридором, спустился на бельэтаж, через столовую вышел на цоколь, сбежал по рыжеватым ступеням и устремился к бассейну.

Солнце жарило вовсю. Было часов пять. Моя жена, маркиза, Селестин лежали в шезлонгах. Таял лед на столике с бутылками. Сигареты дам дымились. Я оттолкнулся от шершавого бортика. Вслед себе, уже в полете, услышал, как у маркизы вырвалось:

– Фигура эфеба!..

Смывая с себя взгляды, врезался до дна и оттолкнулся ладонями. Как сказал автор «Великого Гэтсби»… Проза? Заплыв под водой с задержанным дыханием…

Тяжелые рыже-золотые волосы, перехваченные за шеей зеленой лентой. Загорелые морщинки в уголках глаз. Белая рубашка, засученная до локтей.

Моцион после обеда. Во время всеобщей сиесты…

Маркиза показала мне руины карет в каменном амбаре и вела теперь дорожками оранжереи.

– Нет! Я все же человек восемнадцатого столетия…

Первой моей прочитанной по-французски книжкой, сказал я, была «Монахиня» Дидро. Предпочел бы, конечно, «Постороннего», но таков был выбор старенькой преподавательницы МГУ.

– И я ее прекрасно понимаю! Хотя предпочитаю «Племянника Рамо», которого ты чем-то мне напоминаешь…

– Чем же?

– Не знаю даже… Эгоизмом?

Я не успел оспорить, как она сменила тему:

– Упоительное благоухание, ведь правда?

На ходу мы оба курили сигареты, но я кивнул.

– Вот видишь! Читая твой роман, я сразу поняла: он тоже ольфакторен35. А ведь именно век Просвещения реабилитировал и вкус, и запах…

И на ходу перешла к тактильности, трогая цветы и нагибая стебли.

– Touchez-moi çа36…

– Это?

– Да-да, вот этот антирринум…

Глядя на маркизу, в желтых глазах которой горел непонятный вызов, я взял в пальцы бархатно-вялую нежность «львиного зева», как это называла мама в моем советском детстве.

– Возможно, тебе пригодится как писателю. На ощупь точь-в-точь как старый…

Я не ослышался, так маркиза и сказала… La bite37.

Поспешил отпустить лиловую головку.

Селестин вышел из столовой, пересек террасу и подсел ко мне, сидящему на теплых ступенях лестницы, тронутой рыжим и нежно-бирюзовым лишайником.

– Ортанз сзывает… Предстоит фиеста. Перевод закончили…

– Поздравляю.

– Спасибо. А ты? Хорошо поработал?

– Да знаешь ли…

– Что не так?

– Комплекс второго романа…

Селестин похлопал меня по плечу. Сказал, что пять их написал – романов. Пару издал. В лучшую сторону мир не изменил, но тем не менее… Сказал, что обожает дым сигарет из черного табака – самых вредных, согласно американцам. Сам иногда во сне начинает курить, и воспоминания о нежно-крепких затяжках доставляют ему удовольствие. Но что интересно. Никогда не снится опьянение. Хотя пил много больше, чем курил. Обычно с Генри. Ну, просто очень много пили с Генри…

– Миллером?

– С ним, да. Хотя с Самюэлем, пожалуй, еще больше…

О его пьянках с Беккетом я знал.

– Но все проходит, увы, и это тоже. Hard liquor?38 С этим кончено…

Я утешаю. Есть еще не только «Эвиан». Не только «Виши Селес»…

Маркиза звонит нам в колокольчик.

– À table! К столу!

Окурок я гашу о джутовую подошву своей эспадрильи.

В многолюдной столовой Селестин отодвигает стул, продолжая тему:

– Ты прав, конечно, позади не все. Белое себе я позволяю. То есть печень мне это позволяет. Не в джойсовских количествах, конечно, а Джеймс, он и в Швейцарии остался верен белому… примитивному, конечно, как все их немецкоязычные вина. Но там был, разумеется, и сидр… С нашим, конечно, не сравнить…

– Какой, по-твоему, из наших лучше? – вопрошаю, садясь, где мне отведено в отсутствие месье маркиза: во главе стола, спиной к сквозняку, ласково надувающему занавеси с нашитыми шелком флёр-де-лис. – Нормандский? Или все-таки бретонский?