– Витя, а сам ты чего не готов был жизнь отдать? – ехидно, как ехидна, спросила мать.

– Катерина, у каждого свой фронт и партии виднее, кто и где должен жизнь отдавать!

– Скотина ты и лежебока!

– Сама ты скотина! А я государственный деятель! Меня партия тут поставила! Не мешай смотреть!

– Да, дела-а-а-а, – протянул лейтенант.

Ночная трасса бежала навстречу в свете фар. Деревья лесопосадок, наплывающие темной волной. В зыбких отсветах фар и не поймешь: то березка иль осина. Пунктир прерывистой разметки, бьющий сквозь глаза в цепенеющий мозг и подстраивающий под свой ритм сердца. Время от времени по сторонам мелькали скособоченные, замызганные покосившиеся деревянные домишки, подслеповато глядящие из-под резных наличников, которые, как казалось, помнили еще Наполеона. Какие-то деревеньки: сюрреалистичные и депрессивные, как сон психопата. Проскочил городок с облупленными панельными пятиэтажками. Пассажиры застыли, будто мухи в янтаре, только водитель лениво, будто нехотя, шевелил рулем да жал на педали.

– Давайте заночуем, – сказал Андрей Иванович, – а то Игорь уже носом клюет.

– Я могу подменить его, – зевнул Володя.

– Не надо. Спешить некуда. Лучше выспаться.

– Тише едешь, дальше будешь, – высказался Виталий. – Давненько я не ночевал в машине.

– Все лучше, чем в чистом поле, – сказал лейтенант.

Игорь съехал на обочину и заглушил мотор.

Липовый парок был чудо как хорош. Александр Степанович Филатов с наслаждением фыркал, будто сытый тюлень в марте, и ожесточенно хлестал себя двумя вениками: березовый в левой руке, дубовый – в правой. Но всему рано или поздно приходит конец, даже блаженству. Вконец обессилев, ссыпался с полка, едва не снеся дверь, вывалился из парилки.

– Уф, хорошо! – закрыл дверь, чтобы сберечь парок, подцепил из алюминиевой фляги ковш прохладной водицы, вылил себе на голову. – Уф, хорошо то как!

Повесил ковш обратно на стену, вышел в предбанник, где на столе из светлой сосны ждала вожделенная трехлитровка с пивом.

– А ведь должен был насторожиться, старый черт! – пронеслась запоздалая мысль. – Должен, твою мать!

Еще тогда, когда в сельпо вдруг неожиданно завезли пиво – нужно было насторожиться. Сроду такого не было, чтобы пиво завезли. Да еще и вволю. Слух о необычном явлении пронесся по деревне, как лесной пожар по сухой степи, и Александр Степанович невольно поддавшись общему порыву и, без особой надежды прихватив пару банок, пошел к магазину.

Фронтовик дед Агрофен Жигалин, прозванный острыми на язык земляками Аграфином и Прожектором Перестройки за то, что собирал по всему району подписи под петицией Горбачеву с требованием прекратить «сухой закон» привычно прокричал:

– Ветераны без очереди.

– Не волнуйтесь, Аграфен Маркович, – продавщица Клава задорно подмигнула толпившимся за Прожектором Перестройки мужикам, – на всех хватит.

– Это как на всех? – не понял дед.

– Хватит, да еще и останется. Вволю привезли.

– Неужели от демократов такое счастье? – не поверил Агрофен.

– Не знаю от кого, только пива много.

– Нешто правда демократы жизнь наладят? – удивился механизатор Пыня.

– Наладят, держи карман шире, – сварливо откликнулся политически подкованный Агрофен, – сначала Курилы у нас заберут, а потом наладят.

– Хрен им, а не Курилы, – начали горячиться мужики. – Ексель-моксель им поперек дышлом, а не Курилы.

– Я им перейду границу у реки! – Пыня погрозил кулаком.

– Япония в той стороне, – добродушно усмехнулся Александр Степанович.

– В той? – Пыня поменял направление угрозы.

– Географию знать надо, – наставительно сказал Агрофен, выставляя из авоськи на прилавок трехлитровые банки. – А то Берлин второй раз взять не сможешь, забредешь к финнам.